Иван III - [99]
На фоне безбрежного московского славословия и столь же безбрежного псковского безразличия краткий меланхолический рассказ о войне 1471 года в новгородской летописи смотрится настоящим шедевром (12, 404–409). Он сохранил живые черты события, столь драгоценные для тех, кто ищет тепло под пеплом истории.
Итак, расставив по местам все, что может претендовать хоть на какое-то место, мы получаем примерно следующую картину.
Сражение на Шелони произошло «нуля 14 в неделю по рану (ранним утром. — Н. Б.), святаго апостола Акилы» (31, 289). Противники обнаружили друг друга еще накануне, в субботу 13 июля, однако не начали боевых действий из-за позднего времени — «бе бо уже вечер» (30, 190). Они остановились на ночлег на разных берегах реки. За ночь москвичи, вероятно, подготовились к стремительному форсированию Шелони (разведали отмели, изготовили плавучие средства). Рано утром Холмский первым начал переправу. Очевидно, и здесь москвичам пригодилась татарская выучка: умение быстро преодолевать водные препятствия на надутых кожаных бурдюках. Понятно, что, отправляясь на войну в изобиловавшую реками и озерами Новгородскую землю, москвичи прихватили с собой достаточное количество этих нехитрых приспособлений.
Многократное численное превосходство противника почти не оставляло Холмскому шансов на победу. Но князь Данила был выдающимся полководцем, умевшим находить выход из трудных положений. Его план состоял в том, чтобы хитростью разделить новгородское войско на несколько обособленных частей и затем уничтожить их поодиночке. С этой целью передовые отряды московского войска переправились через Шелонь и вступили в бой с противником. Вскоре они были оттеснены обратно к реке. В пылу преследования новгородские полки в беспорядке стали переправляться через Шелонь и какой-то ее небольшой правый пртиок, который псковский летописец назвал «речкой Дрянь». Именно этого и добивался Холмский. На правом берегу новгородцев уже ждала основная часть московских сил. Вначале на смешавшихся в кучу новгородских ратников обрушилась туча стрел. Москвичи били главным образом в лошадей. Раненые животные стали метаться, усиливая смятение в рядах новгородцев. Наконец, по знаку Холмского из засады на поле высыпал отряд татар.
В рядах новгородцев началась паника. И тогда небольшое, но профессиональное, закаленное в боях с татарами, московское войско с воем и свистом обрушилось на растерявшихся, оробевших горожан и крестьян. Боевой клич москвичей — «Москва-а!» — сливался с татарским «урра-а!» в один жуткий, бесконечный вопль ярости…
Передние ряды новгородцев дрогнули и, сминая задние, обратились в бегство. Вскоре битва превратилась в кровавую вакханалию. Московский летописец рассказывает, что в суматохе бегства новгородцы сводили счеты друг с другом: так велика была тайная ненависть всех ко всем, словно чума поразившая жителей великого города. «Полци же великого князя погнаша по них, колюще и секуще их, а они сами бежаще, друг друга бьюще и топчаще, кои с кого мога» (31, 289). Впрочем, возможно, что это не реальная подробность события, а лишь очередная библейская аллюзия.
Из новгородского источника известно, что конный полк новгородского архиепископа вообще не принял участия в сражении, так как получил приказ от нареченного владыки Феофила действовать только против псковичей, но не поднимать оружия против великокняжеского войска (12, 404).
Поразительный результат битвы на Шелони требует некоторых пояснений. Среди историков существует мнение, согласно которому против подчинения Москве выступала исключительно аристократия, тогда как городские низы, изверившись в традиционных новгородских институтах и настрадавшись от произвола бояр, равнодушно или даже радостно относились к перспективе перехода Новгорода под власть Ивана III. Однако источники весьма туманно и противоречиво говорят о настроениях тех или иных слоев новгородского общества. Очевидно, как среди аристократии, так и среди простонародья существовали различные мнения на сей счет. Немалую роль играли и переменчивые человеческие эмоции — как стихийные, так и возбуждаемые целенаправленно. Вспышки новгородского патриотизма чередовались с унынием и равнодушием. Заметим, что наши представления о политической жизни средневекового Новгорода вообще достаточно схематичны и умозрительны. Над ними зачастую довлеют традиционные для советской историографии стереотипы, согласно которым «народ», «меньшие люди» неизменно являются носителем прогрессивных настроений, а «боярство» — консервативных. Впрочем, существует и другое устоявшееся представление: в условиях сильной внешней опасности аристократия, пытаясь спасти свои богатства и привилегии, готова идти на предательство, на сговор с внешним врагом, тогда как носителем патриотических настроений выступают «народные массы».
