Иван-чай-сутра - [10]

Но он уже думал о Пирамиде. Он соображал, нельзя ли отвести удар от нее или хотя бы выиграть время, чтобы успеть вернуться в город и что-то там предпринять.

И все-таки в сказанное мужиком не верилось.

Как сомнамбула, Алекс оседлал облупленный велосипед и покатил прочь. Он хотел удостовериться сам.

* * *

На краю заросшего поля зияла пустота. Горы не было, она исчезла.

Муравьиная гора пропала, как будто вознеслась вместе с валуном, зарослями орешника, муравейником. На ее месте зияла глубокая ямища, во все стороны торчали обглоданные стволы осин. В яме желтел песок, перемешанный с глиной и гравием. Серели мутные лужицы натекшей с неба воды. Муравьиную выдрала чья-то мощная лапа. Да уже ясно было — чья. На земле оставались следы гусениц.

Алексу даже казалось, что нечто подобное он уже видел — или предполагал увидеть, но только не хотел в этом признаваться.

И как будто никакой горы никогда и не было.

Ее выпотрошили, вот и все. От нее не осталось ни звука, ни имени.

Алекс заметил яркую жестянку в лужице. Кто-то из бульдозеристов или экскаваторщиков утолял жажду газировкой или пивом. В другом месте валялась масляная тряпка. Алекс почувствовал, как наливается тихой яростью. Он видел песчаные карьеры, превращенные в свалки. Все начинается также, кто-то пронюхивает об удобной яме и начинает свозить туда мусор, за ним тянутся другие. Ведь за вывоз мусора на полигон надо платить, да еще и ехать куда-то. И жители этой земли предпочитают бесплатные и укромные свалки, ведь Среднерусская равнина огромна, необозрима, мешкам со всякой рваниной места хватит. Да в Глинске сваливают мусор тут же, поблизости от жилищ, в овраг, за ограду, на козырьки пристроек, подъездов, нижних балконов, и деревья, растущие у самых окон, как новогодние елки эротоманов, украшены рваными чулками, носками и презервативами. Это и есть русский космос! Русская беспредельность. Земли много, в любой момент можно переехать на чистый участок и все начать заново. И вообще, нечего печься о преходящем. Лучше подумать о вечном.

В райский сад, если таковой имеется выше трехъярусного неба и серебряных прозрачных риз последнего неба, глинчане пронесут контрабанду: что-нибудь неуничтожимое, как пластмассовая бутылка из-под кваса или хмельного сбитня.

Пластмассовая бутылка — это уже приближение к вечному.

По крайней мере, в этом человечество преуспело. И когда оно вовсе исчезнет по какой-либо причине, пластмассовые бутылки из-под пепси и кваса будет долго носить ветер по планете, швырять в волны, закидывать на кроны, перекатывать по барханам, завывать в их горлышках флейтой Пана, пока солнце не расширится, следуя сценарию ученых, и не опалит огненным поцелуем эту странную землю. И вкус этого поцелуя будет пластмассовым, мы обещаем.

Впрочем, банка из-под пива на дне Муравьиной была жестяной. Это немного снизило апокалиптический накал вдруг разразившейся тут речи. Алекс утер испарину.

Облачное небо кажется теперь ниже.

Ну да, если Дан Апр, срединная линия родников и линия высот, а также ручьи и речки, текущие на север, были продольными и поперечными балками КСР-63, то горы подпирали небесный иконостас облаков. И вот — один столп подрубили, убрали. И небо перекосилось.

Алекс размышлял, что делать дальше. В мозгу его пульсировало одно все объясняющее слово: месторождение.

Разведанное месторождение. Кто-то разведал его.

Солнечное лобызание произойдет через миллионы, миллиарды лет, это значит, — почти что никогда. А разведанные месторождения уже осваивают. И КСР-63 может оказаться Месторождением, одной большой горой, набитой, по несчастью, песком и гравием для стен Иерихона.

Еще Егор говорил, что горы Местности насыпал ледник из песка и гравия. А это — строительный материал — для автострад, железнодорожных насыпей и бетонных стен. И дело — за остальными разведанными высотами. Может быть, прямо сейчас их потрошат ножами бульдозеров и лапами экскаваторов.

Алекс задержал дыхание, прислушиваясь. Но слышал только отдаленный голос Бабкиной, певшей о казаке и Доне.

* * *

Начиналось все с карты.

Егор Плескачевский с детства был неравнодушен к картам, даже фенологическим или тектоническим, не говоря уж о картах лесов, кругосветных плаваний и походов Александра Македонского. На день рождения он выпросил «Атлас СССР», увесистый фолиант с цветными картами, над которыми и цепенел часами. Красота физической карты СССР была первозданной и несомненной. Это была дикая красота, и она захватывала: синевой северных озер, густой зеленью равнин Западной Сибири, тянь-шаньскими складками кирпичного цвета, голубым подреберьем Байкала, какой-то сновидческой хрупкостью горных хребтов Якутии и Чукотки и темно-синими вьющимися бесконечно прорезями рек. Даже не зная букв, эту книгу можно было читать. Здесь был свой язык, и он казался более древним, чем язык слов. Егор приступил к его изучению и начертил свою первую карту, это была карта комнаты, неуклюжая и свирепая, как рисунок первобытного охотника на скале. Ни о каких пропорциях не было и речи. Предметы — даже схематично изображенные прямоугольниками и квадратами — не так-то просто подчинялись. Следующим объектом картографической съемки стала улица: соседний дом, газетный киоск, два дерева, перекресток, светофор, дальше угол школы, крыши каких-то домов. Потом они появились вдвоем с Алексом у тетки Вари, работавшей на железнодорожном переезде смотрительницей и жившей в деревне у Татарского болота. Здесь открывался оперативный простор.