— И я воевал, хоть и не в молодости. И всю жизнь писал про тех, кто умел оставаться людьми даже там, где надо каждый день убивать, чтобы выжить. Пишите о них и вы, Ник. Думаю, у вас получится, — сказал Говард.
Иван Артурович взглянул на афиши. Рядом с Чарли играл мускулами Конан и устремлялся к туманности Андромеды космический корабль. Профессор задумчиво произнес:
— А ведь это разделение мира все-таки не дает ему застояться. Наци совершенно не интересовались космосом. А когда наши туда полетели — бросились его осваивать. У них создают роскошные фильмы о Зигфриде и Брунгильде — у нас стали снимать о богатырях, Рустаме, Манасе…
— Здесь не хотели Конана даже печатать — пока не появился этот нацистский боевик с громилой Арнольдом Вайссдойчером. Черт возьми, нам, писателям, есть чем ответить всем сауронам и саруманам. Они делают из людей орков, а мы — людей! — решительно сказал техасец.
На одной из соседних скамей студенты слушали гитариста — темноволосого парня с острым носом и веселым, добродушным взглядом. Хриплым, но выразительным голосом он пел об истребителе, бившемся с янки в небе над Орегоном. Глядя на них, Говард тихо проговорил:
— Жизнь — жестокая, тяжелая, но чертовски интересная штука. Главное — ее всегда можно наполнить светлым и прекрасным. Я в тридцать лет хотел пустить себе пулю в лоб — когда узнал, что мать уже не выйдет из комы. И знаете, что меня остановило? Газетная статья о Николае Островском. Я подумал: если бы этому парню то, что есть у меня — здоровье, силу. Сколько превосходных книг он создал бы! Островский умер в том же году. А мне порой кажется, что я живу и пишу вместо него. Хотя он писал бы совсем, совсем по-другому.
