Итальянец - [94]

Ответа нет. Водолазы всматриваются в черную, безмолвную, недоверчивую тень.

– Вы сами-то откуда?

– Дезертиры с португальского судна.

Моряк недоверчиво фыркает:

– С вашим-то акцентом?.. Ну-ну.

– Мы можем заплатить золотом, – повторяет Ломбардо, и от холода голос у него дрожит. – Ты только спрячь нас, пока отсюда не выберемся.

Тот сомневается.

– Это не так просто, – говорит он наконец. – Англичане проверяют все.

– Уж какое-нибудь место да найдется, где нам можно спрятаться.

– Не знаю… Это из-за вас тут недавно поднялся весь этот базар?

– А что случилось? Мы-то уже давно тут, я же говорю.

– И поэтому с вас вода течет ручьями.

– Чтобы удрать с нашего корабля, пришлось вымокнуть… А вы когда уходите с Гибралтара?

– Завтра идем на Тарифу… Что вы там говорили про золото?

– Фунты стерлингов, монетой. Вот, держи одну.

– И сколько всего таких?

В голосе чувствуется алчность, и это вселяет надежду.

– Шесть.

– Покажите.

Ломбардо велит Скуарчалупо тоже показать деньги, и неаполитанец распарывает шов на кармане, где они хранятся. Похоже, испанец готов уступить, как вдруг с мола доносятся шаги и голоса. Луч фонаря скользит по сходням и поднимается на корму, освещая всех троих.

– Сожалею, ребята, – говорит моряк, со вздохом возвращая монеты. – Вас накрыли.

Лежа в камере на жестком матрасе, укрывшись старым, вонючим одеялом, Елена Арбуэс спит урывками, и стоит только закрыть глаза, ей снится сон, и в нем, как в романе-фельетоне, она видит фрагменты одного и того же кошмара: она одна в пустом и сером городе, пытается куда-то вернуться – в дом, в отель, на автобусную остановку. Но никак не может дойти. И в каждом эпизоде этой истории, дробной и нелепой, она видит, как бредет по улицам в поисках хоть чего-то, хоть какого-нибудь конкретного направления или цели, которых ей никак не удается достичь. Порой в этом странном городе ей встречаются густые, запущенные сады; а иногда туннели и галереи, где гулко раздаются ее одинокие шаги.

Поэтому Елена старается не спать – лежит с открытыми глазами и борется со сном. Ей страшно вновь оказаться в этих непонятных местах. Чтобы не заснуть, она перебирает все, чем можно занять мысли: старые детские песенки, рассказы, стихи, названия литературных произведений, имена авторов, отрывки из прочитанных книг. Не было гвоздя – подкова пропала[43]. После обеда героический город спал[44]. Гнев, богиня, воспой Ахиллеса[45]. Оплачем, Фабьо, сей застывший сонно, увядший холм среди полей пустынных[46]. Вчера – ушло, а Завтра – не настало[47]. Иногда она чуть слышно нашептывает какую-нибудь песню или стихотворение.

Мое любовное письмо найдет вас непременно,

Расскажет оно вам, что помню вас доныне[48].

Какое-то время назад – она не знает когда, часы у нее отобрали – она слышала тревожный вой сирен, далекие выстрелы и взрывы. Держат ее недалеко от порта. Грохот длился, отражаясь эхом от скалы Пеньон, постепенно ослабел и окончательно растворился в воздухе. Сейчас все тихо; и Елена, которая вздрагивала от этих далеких звуков, спрашивает себя, что же там произошло. И к чему это приведет.

Им для того ниспослали и смерть, и погибельный жребий

Боги, чтоб славною песнею были они для потомков[49].

Когда сквозь слова, предназначенные для того, чтобы не думать о настоящем, тревожные мысли все-таки проникают, ее воображение летит туда, где в ночном безмолвии плывут в глубине моря мужчины, на которых охотятся другие мужчины. У одного из тех, кто плывет в глубине, есть лицо, тело, кожа, голос, глаза, улыбка. Запах и вкус, присущие ему одному, смешанные с ее собственными. Прикосновения сильных рук, нежность, мускулистая спина, плоть, твердая и горячая одновременно. Одна мысль о том, что Елена больше никогда не увидит этого мужчину, не окажется в его объятиях, вызывает у нее гнетущую тоску и непреодолимое отчаяние, сродни физической боли, глубокое, как бездонная пропасть, как будто из нее с мясом вырвали нутро.

Вышел так Одиссей из кустарника. Голым решился

Девушкам он густокосым явиться[50].

Я готова умереть, в который уже раз думает она, если умрет он.

Гарри Кампелло подпирает стенку в будке на молу Карбон: он присутствует на первом допросе пойманных водолазов. Это взял на себя Уилл Моксон как офицер военно-морской разведки – Ройс Тодд со своими людьми продолжают прочесывать акваторию порта. Пленников держат отдельно друг от друга. Одного зорко стерегут снаружи, а Моксон решает начать со старшего по званию, чье воинское удостоверение лежит на столе: главный старшина Тезео Ломбардо, Королевские военно-морские силы.

– Не повезло вам, парни, – говорит Моксон. – Не получилось.

В светлых глазах итальянца, испещренных красными прожилками, отражается пламя парафиновой лампы. Поверх мокрой одежды накинуто одеяло, но его все равно трясет от холода, и Кампелло замечает, как он сцепил руки, чтобы не дрожали.

– Хотите сигарету? Или кофе?

Итальянец качает головой. Он как будто пал духом, изнурен до крайности. Это человек атлетического сложения, привлекательной наружности, на вид лет тридцати, хотя длительные погружения и перенесенные испытания несколько состарили его лицо: у него набрякшие веки, впалые щеки и синие круги под глазами от переутомления и недосыпа. Полицейский замечает также, что итальянец, как и его напарник, брился совсем недавно – часов шесть-семь назад. Без сомнения – и эта мысль вызывает у Кампелло легкую непроизвольную симпатию, – они побрились перед началом операции. Возможно, чтобы предстать в аккуратном виде перед лицом судьбы.