История войны и владычества русских на Кавказе. Георгиевский трактат и последующее присоединение Грузии. Том 3 - [263]

– В чем же затруднение состоит? – спросил Соколов.

– Царю угодно, чтобы вы прежде узнали всю историю царствования покойного царя Давида, отца заключенного царевича, и тех причин, по которым царевич содержится в крепости.

– Я готов слушать, – было ответом.

Они рассказали обстоятельства, предшествовавшие вступлению на царство Соломона и приведенные нами в начале рассказа.

– Хотя отец несчастного царевича, – говорили князья в заключение своей речи, – столь много зла причинил государству, что следовало бы все выместить на сем юноше, однако же царь, имея теплую веру христианскую, того не сделал. Но в предосторожность того, чтобы он, будучи на свободе, не последовал примеру своего отца и привлечением к себе единомышленных не предпринял чего-либо предосудительного против царя, содержит его только в крепости под присмотром, доставляя ему все необходимое для его существования. Его высочество, – продолжали они, – со всем усердием своим готов исполнить желание вашего государя императора, но опасается, что когда царевич будет освобожден и отправлен в Россию, а по просьбе матери его будет ей отдан, то не стал бы причинять царю беспокойств вместе с матерью своею.

– Что побуждает царя, – спрашивал с удивлением Соколов, – делать такое заключение? Почему он питает такую недоверчивость к государю императору?

– Может быть, потому, что царь помнит некоторые случаи с соседними государствами, особенно же с Персиею, на льстивые предложения которой Грузия, склоняясь в прежние времена чрезмерною доверенностию, обращала весьма часто на себя свое собственное оружие.

– Русский император обладатель пространнейших земель во всей Европе, – говорил Соколов, – как вам самим то небезызвестно, правилами неверных никогда руководим не был. Высочайшее слово его твердо и непеременно. Его высочеству непростительно было бы сомневаться в том даже и тогда, когда государь император просто только обратился бы с просьбою об освобождении царевича и о присылке его к себе. Еще непростительнее теперь, когда император в грамоте своей говорит, «что царевич, оставаясь всегда в империи нашей и через то самое избавляя вас от напрасной заботы, прекратит всякое о себе сомнение», и в заключение той же грамоты изъявляет свою готовность оказывать царю и царству его высокое свое покровительство. Если его высочество изволит вникнуть в сии слова и их понять по прямому смыслу, то я остаюсь твердо убежденным в том, что всякое сомнение царя исчезнет и высочайшее желание моего государя исполнится.

Князья, со свойственною им азиатскою хитростию, уверяли Соколова, что сколько они вместе с царем ни прочитывали грамоту, но глубины смысла ее не поняли. Обещаясь передать все Соломону, они старались показать себя сторонниками России и желающими содействовать в освобождении царевича Константина.

30 июля Соколов был приглашен к царю. Соломон встретил его, окруженный только теми лицами, которые были посланы им для переговоров.

– Что имеете вы мне сказать? – спросил имеретинский царь после взаимных приветствий.

– Если князья все от меня слышанное донесли вашему высочеству, то в настоящую минуту более ничего не имею сказать, кроме подтверждения того, что напрасно изволите беспокоиться и сомневаться в том, в чем имеете высочайшее уверение, в грамоте изложенное.

Царь Соломон стоял молча и задумавшись.

– Мне кажется, – заговорил он после долгого молчания, – что вашему государю императору внушены подозрительные и гневные мысли на мой счет.

– Напрасно так думаете, ибо государю императору, по благости его, никакие подозрения несродны. Притом в доказательство противного может служить высочайшая грамота, мною вам врученная. В ее выражениях не заключается никакого негодования. Я прошу ваше высочество удостоить меня доверенности и сказать, почему такое заключение вы делать изволите?

– Я знаю наверное, – отвечал Соломон, – что генерал-лейтенант Кнорринг донес его величеству, что будто бы я замечен в тайных сношениях с Баба-ханом и прочими азиатскими владельцами, сношениях, клонящихся ко вреду русских войск, находящихся в Грузии.

– Генерал-лейтенант Кнорринг, по званию своему пограничного начальника, конечно, должен был стараться узнать о всем том, что происходит за границею, и доносить о том его величеству по сущей справедливости. Я смею уверить, однако же, в том, что Кнорринг не мог донести о сношениях ваших, если не имел в том положительных доказательств.

– Если не в этом, то в чем-нибудь другом, но все-таки я обвинен перед императором, – сказал Соломон.

– В чем же то обвинение могло заключаться? – спрашивал Соколов.

– Может быть, относительно грузинских царевичей, которые у меня живут, – проговорил имеретинский царь как бы нехотя.

Приняв под свое покровительство бежавших из отечества грузинских царевичей и поселив их в Кутаисе, имеретинский царь деятельно хлопотал о восстановлении на грузинском престоле одного из них. Он отправил царевича Александра к ханам Эриванскому, Ганжинскому и Шушинскому с открытым бератом, в котором приглашал их к поднятию оружия против русских войск и возведению на престол царевича Юлона. К ахалцихскому паше Соломон обратился с просьбою оказать ему содействие лезгинами. Шериф-паша, лично обязанный Соломону II, снабдил царевича Александра фирманом с ложною печатью султана такого содержания, что если персидские ханы дадут царевичу войска, то и султан пришлет свои силы на соединение с персиянами.