История ромеев, 1204–1359 - [115]

Lampe — G. W. H. Lampe, A Patristic Greek Lexicon (Oxford, 1961).

LSJ — H. G. Liddell, R. Scott, A Greek-English Lexicon, rev. by H. S. Jones, R. McKenzie and al. (Oxford, 1996).

PG — Patrologiae Cursus Complétas: Series Graeca, ed. J. P. Migne, vol. 1-161 (Paris, 1857–1866).

TLG — Thesaurus Linguae Graecae (электронная коллекция греческих текстов, версия Е, 1999).

Книга двенадцатая

1. События, случившиеся на протяжении примерно ста пятидесяти лет до этого [времени][365], мы, по возможности кратко, изложили в одиннадцати книгах первого тома. А последующие мы будем освещать уже более подробно, поскольку следили за ними гораздо пристальнее. Ибо нам много чего довелось слышать и видеть лично. А чему мы сами не были свидетелями, о том получали точные сведения от непосредственных участников, так что и во втором случае знаем немногим хуже — а то и вовсе не хуже, — чем в первом. И, думаю, больше, чем обо всем, что происходило в последующие годы, желающие смогут узнать из имеющего быть сказанным — лучше даже, чем в любой Стое и платоновской Академии! — о различии между пороком и добродетелью и о том, как одна своим причастникам подает доброе, а другой своим, наоборот, злое. Ибо, восходя в обратном направлении от конца к началу, можно рассматривать и исследовать путь каждого из них, [начертанный] во времени, словно на некоей безошибочной картине, как бы посредством неких элементов, носящихся то туда, то сюда, подобно Эврипу[366], и отсюда легко постигать принципы промысла.

Ведь хотя человеческие дела и кажутся совершающимися в беспредельном мраке, какой могла бы навести разве что безлунная ночь, окрашивающая своей чернотой воздух, однако ни одно из них, хотя бы оно было и незаметнее волоса с головы, не убежит от взора [божественного] правосудия. Последнее, предоставляя поначалу большую автономию и свободу произволению желающих делать то или иное и одновременно управляя нашими делами по причине глубочайшей бездны [нашего] неведения, затем точной мерой и весом отмеривает результат наших действий, дабы воздаяние предкам послужило как бы естественным законоположением для потомков. Ибо ни тем, кому порочный нрав и поведение были спутниками на протяжении всей жизни, оно не попустило до конца беспечально наслаждаться радостью; ни тех, кому случилось бедствовать, не оставило навсегда в безрадостном мучении. Но каждому оно дает во время сбора урожая пожать такие плоды, какие он прежде сеял семена. А мне бы хотелось на каждом конкретном примере рассмотреть соотношение правды с ложью, справедливости с несправедливостью, кротости с высокомерием и гордостью, бедности с богатством, благообразного молчания с коварством уст и велеречием языка, изливающего обильный поток безобразного пустословия, и, сопоставив, показать, какое мерило употребляет недремлющее око правосудия. Ибо в таком училище добродетели и самая истина легко получает яснейшее подтверждение, и, одновременно, порок очевидно покрывается презрением, потому что никакая добродетель не может быть так далека от порока, чтобы ей жить совсем без соперника.

Ведь и земля всегда соперничает с воздухом и показывает, что не одним лишь небесам принадлежит исключительная честь неслышным гласом всегда проповедовать славу Божию[367], но равным образом и земля может посредством солнца и звезд всегда возвещать новую славу Божию. Этому же великому делу служит и история, подавая людям [поводы славословить Бога]. А что в ней есть полезного для жизни — это и многими древними мужами сказано; и сами мы нимало не колебались и устно, экспромтом, многократно воспевать это, сколько было сил, и во многих местах наших писаний рассеяли [упоминания об этом].

Она учит читать, словно книіу, циклы вечных дел (т<йѵ aicovLcov epycov xoùç kukAouç)[368]; посредством нее давно умершие беседуют с живущими и вечно [вновь] нарождающимися [поколениями], как вечно [здесь] присутствующие, и рассказывают каждый о своих деяниях и о том, что им пришлось перенести в жизни хорошего и дурного, поскольку история неким непостижимым образом вновь возвращает их к жизни. Она от века покрывает позором порок, всегда обличая его, и сообщает бессмертие добродетели, не давая червям разрушать ее подобно телам [умерших]. Она некоторых людей, кичащихся, словно одержимые, своей удачей и [надувающихся] пустой спесью, делает скромнее. Ибо она незаметно подкрадывается к душе, подобно тому как учитель [к зазевавшемуся ученику], потрясая, словно некоей секирой, приключившимся с предшественниками, и такими воспитательными мерами понемногу изменяет нравы и формирует [добрые] привычки, делая из неразумных разумных и из безрассудных — рассудительных, и некоторым образом превращает все общество из звероподобного в более цивилизованное. Возвышая добрых похвалами, а дурных повергая в бесчестие, она становится для потомков наияснейшим зеркалом. Как глядящиеся в зеркало, видя в нем точнейшее отражение цвета и черт своего лица, стараются, насколько возможно, подправить их, так и посредством истории в причастных ей возникает разумение и воспитывается характер души, и недисциплинированность мысли, речи и поведения изменяется и преобразуется к лучшему, и всевозможные их природные недостатки и изъяны потихоньку врачуются. Вообще же, польза от истории кажется гораздо большей пользы от зеркала. Ибо история, выставляя напоказ бесчисленные и всевозможные словеса и деяния в разные времена живших и умерших людей, может показать нам, как, основываясь на сопоставлении, безошибочно распознавать и выбирать лучшее. А зеркало, [показывая] одностороннее отражение, к тому же сопряженное с себялюбивым навыком смотрящегося в него, легко вводит в заблуждение и отступает от истинного учительства. Итак, для царей и начальствующих история может стать весьма ценной вещью, убеждая их не сильно превозноситься и не устремляться, положившись на настоящую удачу, к насильственному и тираническому образу [правления], но всегда хранить единственно приличествующее царям поведение. Ибо руководствующийся своенравием скорее управляем, нежели управляет, и, думая властвовать, первый незаметно для себя самого оказывается под тиранической властью различных видов порока. А кто по доброй воле справедливо передает бразды правления державным законам, а сам становится как бы посредником между подданными и законами и равно желает управлять и управляться культурно и как подобает человеку, тот видящим его предлагает себя в пример для соперничества и подражания, поистине являясь для них воплощением закона, живым изваянием добродетели и символом власти — через то, что властвует в первую очередь над самим собой и лишь потом над иными. Ибо научаясь из истории, что ничто в этой жизни не постоянно и не прочно и что фундамент счастья не стоит на незыблемом [камне], он, подобно бросающим кости в игре, боится и малейшего колебания фортуны, которое легко может перевернуть все. Таким образом, история явственно оказывается выше даже самой природы. Ибо природа становится лишь госпожой бытия, а история прибавляет к нему и благобытие (то eu еіѵаі), которое настолько лучше первого, насколько видеть — лучше, чем не видеть.