История Роланда - [29]

— Но неужели же вам не приелось?

— Нет, детушки, не приелось… — покачал он головой и призадумался, а через минуту продолжил: — Я вам вот что скажу, детки. От непостоянства — все беды человеческие. Один женщину полюбит, а потом разлюбит и бросит, другой начнёт симфонию писать, утомится и плюнет, а третий щеночка пригреет, приласкает, да и утопит через полгода. Запомните: человеку, которому приелось, имя подлец. А что будет, если он в Господа сначала уверует, а потом прискучится? Молчите? Вот так-то.

И он, погладив нас по головам, продолжил уборку, а мы медленно поднялись в свою комнату и сели на кровати, с запоздалым раскаянием вспоминая, как вчера попросили маму не готовить больше пшённую кашу. Она ещё так искоса взглянула…

48. Истории безоблачного детства. О физической культуре

Кроме прочих предметов, в нашей школе преподавали физическую культуру. Вёл её сеньор Рунас, бывший аббат, урождённый пуэрториканец. Не по своей воле, конечно, а по назначению директора — учителей в те времена сильно не хватало. Сеньор Рунас был человеком духовным и от души презирал физическую культуру. Все наши упражнения заключались в неторопливой прогулке до школьного стадиона и сидении на травянистом пригорке под яблоней. Некоторое время мы традиционно смотрели на проплывающие облака, а потом он угощал нас конфетами «коровка» и начинал занятие:

— Возможно ли в нынешнее время хоть что-то? Возможно ли в принципе? — голос сеньора Рунаса был печален. — Что бы мы ни сказали, что бы ни подумали — всё уже запечатлели до нас Великие. Гекатомбы Великих строго следят за нашими малейшими пуками: «а ведь мы уже писали об этом сто лет назад и даже тысячу!» Любую нашу мысль можно разложить на Великие составляющие. Любую, любую, любую. Что вы на это скажете, детки? Думайте.

— Апокалипсис близок, как никогда, — заученно отвечал Толик, и все морщились от такой банальности.

— Грядёт качественный скачок, переход на новый уровень. Неслыханный фазовый сдвиг! — говорил я, изо всех сил пытаясь не расхохотаться и через слово пофыркивая. Но мои шуточки давно надоели, и все слушали Валика.

— Лишь плебей и выскочка рассматривает свои мысли сквозь чужие призмы! — восклицал Валик возвышенно. — Сильный и смелый не слышит шёпота из могил, сильный и смелый создаёт мир наново!

— Лишь плебей и выскочка презирает футбол! — перебивал Колик, нагло глядя аббату в глаза. — Подлинный аристократ духа не боится тела, оно подвластно ему, как послушный инструмент. Брамс обливался холодной водой, а Бриттен играл в теннис!

Одним словом, у нас было весело. Потом мы все вместе шли искать Хулио, и находили его в зарослях багульника — он лежал и стонал от любви, и тёрся спиною о кочки, как кот. Он медленно поворачивал на нас свой взгляд, но ничего не видел и не слышал, погружённый в сладостные грёзы. Сеньор Рунас его всегда хвалил и ставил в пример: вот вам человек нового мира! Учитесь.

49. Мрачные застенки. Это только начало

Постепенно чернота оживала. Проявлялись образы, предметы, и все — волшебно насыщенных цветов, с твёрдыми округлыми гранями, будто бы сделанные из леденцов. Дотронуться было невозможно, и я смотрел. Мои товарищи, оказавшиеся намного более жизнеспособными, чем я, уже вовсю занимались: девочка Леночка, бывшая слепая, танцевала перед зеркалом в огромных лиловых наушниках, а вокруг неё в такт неслышной музыке вспыхивали россыпи нежных огней; автолюбитель Григорий, скорчившись над джойстиком, носился по серпантинам на новеньких ниссанах, переворачивался, летел, взрывался букетом горящих осколков и мчал дальше; шахтёрский сирота Кутенька с блаженной улыбкой плыл в белом облаке над золотыми полями, над зелёными полянами, над новостройками, с жаворонками.

— Как хорошо, Ролли, пра-авда? Как славно! — пел Кутенька.

Я не отвечал.

— Не ленись, сделай что-нибудь, сделай себе па-альчики.

— Мне здесь не нравится.

— Ну что ты сразу! — Леночка сдвигала наушник. — Это только начало! Дальше будет всё интересней! Ну что ты дичишься?

— Не хочу. Уйду.

— Тебя не отпустят!

— Убегу.

— И как же ты убежишь?

— Убегу.

— К мамочке захотел? А про Белого Охотника слыхал? — поворачивался Григорий. — От него не скроешься, он за километры беглых чует! И видит сквозь стены, сквозь атомную решётку! Ловит таких, как ты, колет из шприца ядом и душит.

— Бред.

— Сам ты бред! Лежишь тут и не знаешь ничего. А нам уже много чего рассказывали.

— Они не могут держать здесь человека против воли.

— Человека может и не могут. Только кто здесь человек?

Я молчал.

— И знаешь что?

Он наклонился ко мне. «Кого беглого изловит — надругается и использует. Страх какой ярый, всё ему мало». Он отвернулся и самодовольно вращал головой, разминая шейные позвонки. На упитанном загривке переливались складки кожи. Гад! И тут я вдруг понял то внутреннее движение, которым растят реальность и делают себе пальчики. Я уже чувствовал, как они взбухают и вытягиваются — крепкие, костяные, с ороговевшими кончиками.

4A. Истории безоблачного детства. О словах

Когда мы были маленькими, перед сном нам непременно полагалась сказка. Мама рассказывала исключительно добрые сказки, и уговорить её на страшную было почти невозможно. Другое дело — папа. Погасив лампу, он зажигал фонарик и светил себе на лицо снизу, чтобы добавить жути. Он знал, какие сказки мы любили больше всего — когда в них таинственно исчезают маленькие мальчики.