История пчел - [71]

Девочка едва слышно всхлипнула, и в этом всхлипе я услышала «да». Она повернулась к одному из мальчиков, тому, что был повыше, — похоже, вожаку.

Я решила рискнуть и обратилась непосредственно к нему:

— Я могу вам помочь. Давайте выберемся отсюда. Все вместе.

Его губы скривились в усмешке:

— Ты боишься. — Голос у него оказался неожиданно тонкий.

Я медленно кивнула, не сводя глаз с мальчика:

— Да. Я боюсь.

— Значит, наболтать можешь что угодно.

Отрицать я не стала и вместо этого спросила:

— Метро работает?

— А ты сама-то как думаешь?

— Вы не пробовали перебраться в другой район?

Он глумливо засмеялся:

— Мы чего только не пробовали.

Я сделала шаг вперед:

— Там, где я живу, есть еда. Я могу купить вам еды.

— Это какая же еда там?

— Какая? — Я растерялась. — Обычная. Рис.

— Обычная… — передразнил он меня. — Чего же нам, из-за тарелки риса из дома уходить?

Мой взгляд скользнул по улице за его спиной. Разруха. Пыль. Ничего похожего на дом.

Он кивнул девочке и другому мальчику, и те шагнули ко мне. Готовились наброситься?

— Нет. Погодите. — Я сунула руку в сумку. — У меня есть деньги! — Пальцы наткнулись на шуршащую упаковку. — И еда. Вот, печенье.

Я вытащила упаковку и протянула им.

Подскочив ко мне, девочка выхватила печенье и надорвала бумагу. Я быстро отступила.

— Эй! — Высокий парнишка кинулся к девочке.

Та сдавила упаковку, и печенье с хрустом раскрошилось. Девочка явно собиралась улизнуть, но мальчик опередил ее. Он разжал ее пальцы и отнял печенье. Она ничего не сказала, но в глазах заблестели слезы.

Мальчик замер, разглядывая добычу. Незамысловатый черно-белый логотип на бумаге слегка расплылся — наверное, руки у девочки были потными.

— Все надо делить, — сказал мальчик, глядя на девочку, — у нас все общее.

Я их больше не интересовала.

Может, разумнее всего сейчас сбежать? Нет. Я должна отдать им все, что у меня есть, должна проявить щедрость. Только не убегать. Иначе они набросятся на меня. Выбора не оставалось.

Я снова запустила руку в сумку. Сглотнула. Решиться было сложно, но иначе никак.

— Смотрите, деньги.

Не смея подходить ближе, я положила несколько видавших виды купюр на землю. Последние. В коробочке, которую я хранила в гостинице, оставалось лишь несколько мелких монет.

Мальчик посмотрел на деньги.

Я отступила. Слезы сдавили горло.

— Я отдала вам все, что у меня есть. (Он по-прежнему не сводил глаз с банкнот.) И теперь я ухожу.

Я сделала еще шаг. Развернулась. И спокойно зашагала прочь, к метро.

Один шаг.

Второй. Третий.

Ноги сбивались на бег, но я запретила себе торопиться. Надо оставаться для них человеком, не провоцировать погоню, не превращаться в добычу. Не опускать голову, не оборачиваться.

Я слышала, как они двигаются. Как шуршит ткань на чьей-то куртке. Как кто-то из них кашлянул. Тишина не прятала ни единого звука. Но топота ног по асфальту я не слышала.

Седьмой. Восьмой. Девятый. Десятый.

По-прежнему тихо.

Одиннадцатый. Двенадцатый. Тринадцатый.

Я едва заметно ускорила шаг. Станция была закрыта, а на дверях висела цепь с замком. Лишь тогда я повернулась.

Они стояли на прежнем месте и смотрели мне вслед. Похоже, никто из них не собирался бросаться в погоню.

Не выпуская их из поля зрения, я направилась к повороту.

Я завернула за угол и потеряла их из виду. Передо мной лежала еще одна улица, такая же пустынная. Справа тянулись рельсы метро, слева выстроились заброшенные дома. Людей здесь не было.

И тогда я побежала.

Уильям

Десять дней спустя я получил посылку. Труды Дзержона. Забрав сверток, я поднялся на второй этаж и закрылся в комнате, которая теперь целиком и полностью принадлежала мне. Тильда больше здесь не спала, даже сейчас, когда моя болезнь осталась в прошлом. Быть может, она ждала, что я попрошу ее вернуться на супружеское ложе, быть может, ей хотелось, чтобы я взмолился, но в этом случае ждала она напрасно.

Кровать манила меня, просторная, мягкая и надежная. Как это просто — улечься в нее, в объятия одеял, утонуть в тепле и мраке.

Нет.

Вместо этого я уселся возле окна, положив на колени сверток. За деревьями я разглядел спину Шарлотты. Одетая в белый костюм, дочь склонилась над ульем. Она часами просиживала там, принесла себе стол и стул, бумагу и чернильницу и без устали наблюдала и записывала что-то в маленький блокнот в кожаном переплете. В ее движениях сквозила такая легкость, что я вспомнил себя в былые времена — когда-то я и сам так работал, хотя ныне казалось, что с тех пор прошла не одна человеческая жизнь. Сам я после разговора с Рахмом к пчелам не подходил. Я забросил улей, мне хотелось швырнуть его на землю, разбить вдребезги, попрыгать на нем, так, чтобы щепки в стороны разлетались. Но я сдержался: меня удержали пчелы, мысль о тысячах лишившихся крова пчел, готовых изжалить меня до смерти.

Я развязал бечевку, сломал сургуч, развернул бумагу и, вооружившись немецким словарем, погрузился в чтение, до последнего лелея надежду, что Рахм ошибается, что он что-то упустил, что улей Дзержона далеко не такой совершенный, как мой. Мой немецкий хромал, и я понимал лишь ничтожную долю, но, несмотря на это, сомнений не оставалось: его улей невероятно напоминал мой. Дверцы располагались чуть иначе, и крыша выглядела чуть менее скошенной, однако сама конструкция и принципы обращения с ульем были одинаковыми. Кроме того, Дзержон сделал ряд выводов, основанных на наблюдениях за пчелами, которые обитали в его ульях, и порядочная часть трудов была посвящена кропотливым научным изысканиям. Каждая идея подкреплялась неоспоримыми доказательствами, что свидетельствовало о безграничном терпении: все наблюдения записывались, а аргументы обосновывались. Труды Дзержона были выше всякой критики.