История осады Лиссабона - [89]

Тело рыцаря Генриха отнесли в его шатер, где Оуроана, уже извещенная о несчастье, голосила по убитому в меру, подобающую наложнице, – и не больше того. Убитого опустили на топчан, руки ему сложили как для молитвы и связали на груди, а поскольку смерть ему досталась мгновенная, легкая, можно сказать, смерть, лежал он со спокойным лицом, таким спокойным, что казался спящим, а тому, кто подошел бы поближе, померещилось бы даже, что усопший улыбается, находясь как бы у райских врат, оставив позади башню и не имея теперь иного оружия, кроме добрых дел на земле, но веруя в вечное блаженство так же непреложно, как и в собственную гибель. Оуроана распустила волосы – белокурые, доставшиеся ей от светловолосого галисийца – и плакала, уже утомившись немного оттого, что не чувствует печали, а всего лишь легкую смутную жалость к человеку, которому пенять могла разве лишь на то, что увез ее силой, а во всем прочем обращался с нею хорошо, не обижал, из чего мы сегодня можем представить, что же восемьсот лет назад происходило меж наложницей и знатным дворянином, ее хозяином. Оуроана хотела знать, какой конец ждал верного слугу, ведь он, наверно, убит или тяжело ранен, раз не пришел к изголовью оплакать рыцаря, а ей сказали, что слугу сразу же свезли на кладбище на другом берегу, благо уже начали расчищать место от обугленных балок и столбов, чтобы не мешали дальнейшим военным действиям, и в ходе этой уникальной операции заодно подобрали и увезли цельные тела, а найденные фрагменты спешно захоронили у подножья склона на этом берегу, откуда нелегко им, наверно, будет восставать из могилы, когда грянут трубы Страшного суда. Так что Оуроана, лишившись хозяев прямых и непосредственных, стала сама себе хозяйкой и решила показать это при первой же возможности, каковая представилась, когда один из оруженосцев рыцаря Генриха, не стесняясь покойного, решил, что раз она теперь одна, то пускай будет его, и, что называется, наложил на нее руку. Но в руке у нее молниеносно появился кинжал, который она предусмотрительно сняла с пояса рыцаря, когда того принесли в шатер, и, по счастью, прошло незамеченным это деяние, преступное, добавим, деяние, потому что рыцаря положено опускать в могилу если не в полном вооружении, то, по крайней мере, с малой частью его. Ну, впрочем, кинжал в слабых женских руках, если даже и привычны они к трудам земледелия и скотоводства, не особо напугал тевтонского воина, без сомнения уверенного в превосходстве своей расы, однако есть такие глаза, что разят почище любого оружия, и если не могут выпустить негодяю кишки, то способны с трех шагов смутить его, а слова подтвердили то, что и так было ясно: Вот только тронь, либо тебя убью, либо себя, сказала Оуроана, и немец попятился, испугавшись не столько сам умереть, сколько что обвинят в ее смерти, хотя всегда ведь можно было отпереться, сказав, что бедняжка, не вынеся утраты, закололась прямо у него на глазах. И солдат предпочел ретироваться, бормоча просьбу к Господу Богу, чтобы если из этих передряг в чужом краю выведет Он его невредимо, пусть пошлет ему здесь ли, вздумай он тут остаться, или в далекой Германии такую женщину, как эта Оуроана, которую, хоть она и не его соплеменница, принял бы с большим удовольствием.

Раймундо Силва положил ручку, потер утомленные глаза, потом перечел последние строки. Недурно. Поднялся, заложил руки за спину и наклонился назад, прогнувшись в пояснице, потом облегченно вздохнул. Он работал несколько часов кряду, и поужинать-то забыв, и был так захвачен предметом, процессом и поиском слов, иногда от него убегающих, что даже и не вспомнил про Марию-Сару, и его забывчивость была бы достойна всяческого осуждения, если бы эта женщина не присутствовала в нем, простите за свойственный метафоре перехлест, как кровь в жилах, – кровь, которая на самом деле тоже ведь не предмет наших постоянных дум, но зато непременное условие нашего бытия. Свойственный метафоре перехлест, повторил он. Две розы в вазе купают стебли в воде, питаются ею, да, они здесь ненадолго, да, все так, но ведь нам на этом свете отмерено еще меньше. Он открыл окно и взглянул на город. Мавры ликуют по случаю падения башни. Аморейрас, улыбнулся Раймундо Силва. В той стороне стоит шатер рыцаря Генриха, который завтра будет предан земле на кладбище Сан-Висенте. Оуроана, слезинки не уронив, бдит над покойником, от которого уже начинает попахивать. Из пяти оруженосцев одного ранило. А тот, кто пытался наложить руку на Оуроану, время от времени поглядывает на нее и думает. А снаружи скрытно кружит Могейме, как мотылек, завороженный светом больших восковых свечей, что проникает из-за парусинового полога шатра. Раймундо Силва глядит на часы, если через полчаса Мария-Сара не позвонит, позвонит он сам: Как ты там, любовь моя. Жива, скажет она, а он скажет: Какое чудо.

Говорит брат Рожейро, что именно тогда появились первые признаки того, что в городе начался голод. Да и неудивительно, если вспомним, что там, как в мышеловке, оказались заперты шестьдесят тысяч семей – цифра на первый взгляд поразительная, а на второй – поразительная еще более, ибо в те давние времена семья, состоящая из папы, мамы и ребенка, была редкостью из ряда вон выходящей и на подозрения наводящей, но даже если оперировать такими заниженными данными, получим население в двести тысяч жителей, что также опровергается иными источниками информации, согласно которым одних мужчин в Лиссабоне было сто пятьдесят четыре тысячи. Если же мы вспомним, что Коран позволяет каждому мужчине иметь не более четырех жен, а все они, естественно, производят на свет детей, и если не забудем о рабах, первыми испытывающих на себе нехватку продовольствия, получим показатели, в достоверности коих благоразумие велит усомниться, а именно что-то около четырехсот пятидесяти или пятисот тысяч душ, нет, вы только вообразите. Так или иначе, если даже было в Лиссабоне жителей не столько, то все равно много, очень, а с точки зрения тех, кто там жил, – даже чересчур много.