— Налей еще немного, — попросила она.
— Но ты ведь все равно не выпьешь, — сказал он, как бы извиняясь.
— А вот сегодня хочу выпить за тебя и за Солю, за ваши успехи. — И сама долила рюмку.
— В таком случае первый тост за талант музыканта — предложил хозяин. — В вашей, Соломон Елизарович, блестящей интерпретации произведений чувствуется глубокая, возвышенная человечность, кристальная чистота, эмоциональное своеобразие, а это мне и Ехевед очень по душе.
Чем лучше он отзывался о моей игре, тем сильнее я чувствовал себя виноватым за то, что у его жены и у меня есть общий секрет, который в какой-то мере сблизил нас, а от него отдалил.
Ехевед тоже выпила. Она шутила, смеялась, говорила без умолку, все время обращаясь ко мне, нисколько не скрывая этого повышенного внимания. Такой я ее видел впервые и прилагал все усилия, чтобы втянуть в разговор и ее мужа.
Геннадий Львович мне нравился. Он производил впечатление очень скромного, но в то же время знающего себе цену человека. Нравилось его энергичное, мужественное лицо с густыми черными, вразлет бровями и умными, выразительными глазами. Глубоко трогало внимательное отношение к Ехевед. Видно было, что он ее прямо-таки боготворит, гордится ею. Когда Ехевед вышла на кухню, он рассказал, с каким успехом она защитила диссертацию, а теперь по интереснейшей теме готовит докторскую. Работает день и ночь, света божьего не видит и к тому же может служить образцом материнской преданности, заботливости.
Мне было приятно все это слышать, но удивляло, что он не обращает ни малейшего внимания па ее возбужденное состояние, рассеянность, которые, насколько я знал Ехевед, не соответствовали ее характеру. Неужели это его не трогает или он умышленно не придает этому никакого значения, ставя себя выше таких пустяков?
Я подумал, что пора попрощаться и дать хозяевам возможность отдохнуть после дороги. Но Геннадий Львович вдруг вспомнил, что у них есть пластинка «Вариации на тему „Рококо“ для виолончели» Чайковского в исполнении… он улыбнулся, помедлил и заключил:
— В прекрасном исполнении Соломона Зоненталя. — Ехевед вспыхнула от радости. Быстро нашла пластинку и завела патефон. Ярко освещенная комната наполнилась звуками музыки.
— Ах, какое нежное, бархатное звучание, — прошептала Ехевед. — Какая гамма тончайших человеческих чувств. Геннадий, ты ощущаешь эту глубокую эмоциональность?
— Великолепно, — с чувством произнес Геннадий Львович, когда музыка стихла.
— Только настоящий художник может так тонко, так полно передать всю глубину произведений Чайковского. Сколько раз, Геннадий, мы с наслаждением слушали пластинку, и кто бы мог подумать, что Соломон Зоненталь — это тот скромный, застенчивый паренек, что время от времени приходил на Восемнадцатую линию. Я тогда уже была знакома с тобой и целиком поглощена большим миром науки, в который ты меня ввел. А паренек часами молча сидел в плетеном кресле. И вот он стал таким прославленным музыкантом.
Ехевед была счастлива, радуясь всем сердцем моему успеху, и это воодушевление делало ее еще привлекательней. Геннадий Львович с нежностью смотрел на жену, откровенно любуясь ею. А она все не могла успокоиться, не догадываясь, что этим и смущает и огорчает меня.
— Ах, сколько радости, Соля, ты доставляешь людям своей игрой. Какое это счастье! Настоящий художник — это богом благословенный человек, который несет людям радость. Я всегда с восхищением и глубокий уважением смотрю на истинного художника, писателя, композитора, которые своим искусством обогащают, украшают жизнь…
— Уже поздно, — сказал я, поднимаясь. — Вам пора отдыхать.
Геннадий Львович просил меня посидеть у них еще немного. Завтра ведь выходной день. Но я настоял на своем. Они вышли со мной в детскую, показали спящую Суламифь, а потом отправились меня провожать.
— Соля, ты ведь ничего не рассказал о себе, — по пути в гостиницу обратилась ко мне Ехевед. — У тебя, наверное, очень интересная жена. Кто она — актриса, балерина, поэтесса? Есть дети?
Я ответил, что живем мы с женой только вдвоем, детей нет и она не имеет никакого отношения к искусству, работает в аптеке фармацевтом.
— Наверное, она очень красивая? — спросила Ехевед.
Я промолчал, не мог же я сказать, что сошелся с женщиной только потому, что она показалась мне тогда похожей на Ехевед.
Некоторое время мы шли молча и возле гостиницы стали прощаться.
— Я очень благодарен Ехевед, — сказал Геннадий Львович, глядя на меня своими ясными глазами, — за это знакомство. Если найдете свободную минуту, пожалуйста, приходите к нам. Вы всегда будете желанным гостем.
В номер я вошел сам не свой, будто совершил что-то плохое, непорядочное.
«Идти к Исаакиевскому собору или не идти?» — думал я утром следующего дня. И повторилось то же, что было когда-то перед первым свиданием с Ехевед. Но тогда, переборов себя, я не пошел и все равно получилось так, как захотела она. Разве я не понимал, что не должен идти, не должен больше встречаться, а сердцем чувствовал — все равно пойду. Пойду, потому что пообещал и она будет меня ждать, а главное, потому, что очень хотелось ее хоть раз еще увидеть и наконец-то узнать, почему она тогда так неожиданно уехала, даже не попрощавшись со мной. Все это столько лет меня мучило.
