История одного ужина - [18]

— Понятно — в общих чертах, — сказала я. — Давай вернемся к нашему Ланселоту. Что ты скажешь о нем?

— У него ужасный цвет и он похож на глупое учебное пособие из музея.

— Нет. Я хочу знать, что ты скажешь о его церебрусе.

Кир утомленно вздохнул.

— Кто бы сказал мне, отчего я трачу столько…

— Кир. — Марк подошел к нему и посмотрел прямо в глаза, не испугавшись вспышек грозовой ночи. — Ты нам нужен. Погиб человек и мы должны узнать, почему. Без тебя ничего не выйдет. Пожалуйста. Будь умницей, хоть сейчас.

И это подействовало. Глаза Кира потеплели. Гроза прошла, оставив после себя безмятежную гладь солнечного дня. Даже черты в это мгновенье как-то изменились, сгладились. Кир улыбнулся — не презрительно, не высокомерно, не как обычно.

«Как иногда мало надо для счастья», — подумала я, исподтишка наблюдая за этой сменой эмоций на знакомом лице. Впрочем, поймав мой взгляд, Кир беззвучно фыркнул и отвернулся.

— Да что уж… — пробормотал он смущенно, отчаянно стараясь говорить безразлично. — Я и так начал… Договорить дайте, неучи. В общем, стандартные связи церебруса у него настроены как обычно. Контуры линейных выводов и все такое. Но у него… как бы сказать… в общем, у вашего остолопа куда объемнее глубина мышления. Понятно?

— Не совсем.

— Там, где обычный серв видит цепочку — действие-последствия — Ланселот ощущает объем, вариативность поведения. В некотором роде он… звучит, конечно, глупо, но он разумен.

В столовой не было даже часов, которые своим размеренным тиканьем заполнили бы образовавшуюся пустоту. Я глядела на Марка, Марк глядел на меня, а Кир глядел в пол.

— У него есть разум? — осторожно уточнила я. Прозвучало нелепо, по-детски, но Кир не отпустил какую-нибудь остроту на этот счет.

— А что такое разум? — спросил он, усмехнувшись, на этот раз невесело. — Только не приводи мне высказываний каких-нибудь классических философов, старики только у имели что греть лысины на солнце, дуть вино и разглагольствовать.

— Ну, — вопрос и в самом деле застал меня врасплох. — Это возможность думать…

— Думать… Кофеварка тоже думает!

— Чувствовать, воспринимать.

Кир закатил глаза, получилось красноречиво.

— Выбор, — сказал он, поняв, что добиться от нас хоть какого-нибудь ответа определенно невозможно. — Наш разум — это наша возможность делать выбор. Выбор, не подчиненный внешним условиям. Когда ведущий раскручивает зачарованный барабан и ждет шарик с цифрой, который выскочит и займет случайную ячейку, это тоже момент выбора, но выбора вынужденного, отчасти предопределенного. Единственное, на что толком способен наш мозг — совершать выбор. Именно поэтому мы разные — каждую секунду мы осуществляем выбор — в какую сторону посмотреть, что подумать, что сказать. И именно то, что выбираем мы разные варианты, и делает нас несхожими.

— Как-то просто, — пробормотала я.

— В мире вообще все просто, — хмыкнул Кир. — Кроме тех случаев, когда все просто настолько, что невозможно разобраться. Так вот… Простой серв не способен к мышлению в обычном смысле этого слова. Его тело — просто приложение к церебрусу, который анализирует входные данные и на них строит поведение по жестко заданному алгоритму. Вы никогда не задумывались, почему полно сервов могут декламировать стихи, но нет ни одного, способного их сочинять?..

— Стихи! У нашего Ланселота как раз…

— Да потому, что для этого нужна та глубина мышления, которой они лишены. — Кир не дал себя перебить. — Возможность видеть не одну цепочку, а, скажем так, бесконечное множество звеньев. Да, мыслящий серв — это звучит абсурдно, но, поковырявшись в вашем отравителе, я нашел, что «Онис» приблизился к этому почти вплотную. Отличная работа.

— И что из этого следует? — спросил Марк напрямик. — Он мыслит, ну и хорошо. Но если у него есть ограничение на вред человеку, я не вижу, каким образом это играет роль.

— Да очень простым. Обычный серв не может положить яд в еду. Потому что как только он возьмется за банку, его анализирующая составляющая выдаст закономерное развитие цепочки, ее следующее звено — яд, смешанный с едой — человек ест еду — человек умирает. С таким же успехом он может попытаться ударить его ножом!

— То есть это невозможно.

— Да. Если не видишь вариантов. Ланселот — совершенно другое дело. Он мог достать с полки яд потому что банка покрылась пылью и ее надо протереть. Он мог открыть ее чтобы проверить, не сломалась ли крышка. Он мог пересыпать часть в тарелку — просто чтобы убедиться, что в отраве нет примесей и она не испортилась. Словом, яд мог оказаться в тарелке и при этом серв не чувствовал бы себя причастным к убийству. Он просто слишком глубоко мыслит для столь примитивных запретов. Блоку безопасности уже не один год, а наш серв буквально только родился, и это старье ему, по большому счету, не указ. Однако буква закона соблюдена, не так ли, Таис? И мыслящий серв с устаревшим блоком оказывается в свободной продаже. Даже забавно.

— Для него недействителен запрет на убийство? — я похолодела. И это была уже не одинокая ледяная гусеница, перебирающаяся по позвоночнику, это был огромный колючий кусок льда, который кто-то с размаху вложил мне в грудь.