История моей матери - [40]

Отец Летиции не вышел им навстречу, дожидался их в машине. Это был невысокий коренастый человек плотного сложения, с седым, аккуратно стриженым кружком вокруг загорелой лысины, с живыми блестящими глазами, одновременно приветливыми и ироничными. Он оглядел дочь с любовной насмешкой, перевел затем взгляд на ее неяркую, неброскую спутницу, которая, в отличие от оживленной подруги, выжидательно помалкивала и прищуривалась: не то на солнце, не то на важного чиновника.

— Познакомишь нас? Вы Рене, конечно? Меня Морисом звать. Так и зовите.

— Рене тут с неловкостью поклонилась или нагнула голову, чтоб сесть в машину. Он изучал ее. — Только никаких «месье». Месье пусть вас в лицее учат.

— Мы в «Максим» едем? — спросила Летиция.

— Нет. В другой ресторан. Ничем не хуже «Максима».

Летиция закапризничала:

— А я хотела в «Максим»! Ты сам это сказал!

— В следующий раз. Подруга твоя, надеюсь, не против?

— Я вообще в ресторанах не была, — призналась Рене. — Только в кафе. И в автомобиле не ездила.

— Вот видишь. Значит, у вас сегодня двойной праздник, — любезно осклабился Морис. — Можете загадывать желания. Летиции хуже. Она везде была и все видела — даже неинтересно.

— В «Максиме» не была!

— Еще будешь. Ты был в «Максиме», Жак? — спросил он шофера, приглашая его в собеседники.

— Был. Стоял у ворот, пока вы там сидели.

— А зайти туда не хочешь?

— За свой счет?

— А за чей же?

— С ума не спятил — деньги там мотать. Мне жена что нужно сготовит. Вы-то, небось, туда не на свои ходите.

Морис поворотился к девушкам, ухмыльнулся.

— Слыхали наглеца? Нет, сегодня на свои. По личному делу. Пока что, во всяком случае…

Ресторан белел алебастровой лепкой стен и потолка, желтел позолотой, темнел бронзой, краснел бархатом стульев; столы были заставлены хрусталем и серебром, обычными спутниками роскоши и богатства. Посетителей было немного, они ели беззвучно, будто боялись нарушить тишину, и безупречные движения их холеных рук были размеренны, вкрадчивы и осторожны. Морис говорил громче всех и чувствовал себя свободнее других гостей: будто был родственником хозяина. Он заказал для начала заячий паштет из мелко нарубленного мяса со специями, креветки в розовом соусе и бутылку белого.

— Остальное — как пойдет, — сказал он вышколенному официанту, который мог бы победить на конкурсе немых сцен и живых фигур, если бы такие проводились. — Вы, я слышал, литературу любите? — спросил он Рене, ради которой и устроил эту встречу, повеселел, осклабился в дружелюбной улыбке. — Про вас легенды ходят — как вы экзамены сдавали.

— И до вас дошло? — не слишком любезно пошутила Рене, имея в виду его профессию. Он понял и не обиделся.

— Нет, Летиция рассказала. До полицейских сводок вы пока не дотягиваете. Давайте, пока нам закуски несут, экзамен небольшой устроим: вам — как вы знаете литературу, мне — как я ее помню. Летиция тут пас — не знает ее и знать не хочет. Если б в мое время училась, провалила бы все экзамены и никакой отец бы не помог: у нас тогда строго было. Она одного Бальзака с другим путает и не видит в этом ничего зазорного. — Глаза его по-прежнему пытливо изучали Рене, но теперь еще и окутывались воспоминаниями и влажно поблескивали: он, видно, любил возвращаться в прошлое. — У нас в вашем возрасте игра была: кто-нибудь начинал читать стихи, а другой должен был их подхватить и продолжить. Мы многое учили наизусть: считалось дурным тоном не знать хоть что-нибудь из каждого хорошего французского поэта — это было как пропуск в высшее общество. Попробуем? — и оглядел обеих, приглашая к состязанию.

Летиция благоразумно устранилась от него и замолкла. Рене боролась со стеснительностью, которую вызывал в ней не Морис, а роскошь ресторана, — она смотрела по сторонам, задумывалась и рассеивалась. Морис не стал дожидаться ее согласия.

— Я говорю первое четверостишие, Рене — второе, я третье, Рене — четвертое. Так? Что возьмем для начала, для разминки? Что-нибудь из Ронсара? Что все знают?.. Ты что-то не слишком торопишься, приятель, — выговорил он поспешавшему мимо официанту, и тот изобразил на лице высшую степень услужливости и почтительности:

— Особенно стараемся. Паштет велели наново делать. А вино из старых запасов взять — туда дойти еще надо. Хозяин распорядился, — пояснил он многозначительно.

— Ладно. — Морис остался удовлетворен его объяснениями. — Займемся тогда духовной пищей. Память, говорят, натощак лучше, — и начал из Ронсара:

«Вам будет много лет. Уже седой и хрупкой, Прядя под вечер шерсть и греясь у огня, Вы вспомните, как я молил вас об уступке, И скажете, вздохнув: Ронсар любил меня».

Для Рене это не представляло трудностей — она бойко и громко, так что половина зала вздрогнула от звуков ее упругого, гибкого, поднаторелого на уроках литературы голоса, прочла вторую половину пароля в высшее общество:

— «И кто бы ни был там, за прялкой или ступкой, Служанка ль, сонная от хлопотного дня, При имени моем в улыбке сморщит губки И вас благословит, крестом вас осеня».

— Верно. Именно так она и сделает, — одобрил Морис и продолжал — видно, он любил эти стихи и выбрал их не из-за одной их широкой известности: