История моей матери - [42]

— «Где удовольствий ждешь, там скуку лишь найдешь.

Покоя нет в душе, нет счастья ни на грош.

Мой дорогой Морель, мне тяжело, не скрою!.. «Кончив эту страстную исповедь и одновременно — саморазоблачение, он театрально развел руками и изобразил на лице раскаяние и признание в своем поражении, но один глаз его, тот, что был ближе к Рене, бодрствующий и подозрительный, продолжал все время следить за нею, и Рене, увидев это, ввернула ему:

— Но это у вас напускное. То, что вы поэзией увлекаетесь и жить без нее не можете. Это для простаков. На самом деле вы очень хорошо к своей профессии подходите. — Она уже пожалела, что пошла у него на поводу и сыграла ему на руку, и теперь наверстывала упущенное. Морис очнулся как от холодного душа и открыл второй глаз — тот, что недавно впал в раскаяние.

— Напускное и для простаков? Какие ты слова находишь… Уже и помечтать нельзя?

— А вы и не мечтаете. Просто вводите людей в заблуждение… — и ядовито прибавила: — Это я вас нарочно поддела. Посмотрела, как вы клюнете на приманку.

— Клюнул? — Морис изучал дерзкую девицу внимательней прежнего.

— Ну да. Ваше поколение морочит голову любовью к поэзии. Втирают очки, а сами заняты совсем не этим. Деньги на всем делают. На чем можно и нельзя.

За соседним столом сконфуженно хмыкнули, будто это было сказано и в их адрес тоже, и Морис покосился на них.

— Значит, ты меня еще и разыгрываешь? — спросил он Рене, будто нуждался в таком подтверждении. — Ловишь меня на приманку, а я, как дурак, раскис, на Дю-Белле польстился. Так?.. — Тут он решил кончать с изящной словесностью и перейти к делу. — Слушай, любительница чтения. Считай, что пропуск в высшее общество у тебя в кармане — кому в голову придет сомневаться в этом, когда ты так на память Ронсара и Дю-Белле шпаришь. Да я тебя бы и в свой штат обеими руками взял — с твоим коварством и иезуитством — но ты мне скажи сначала, что общего у тебя и у Дю-Белле с Ронсаром с секретарством в девятом парижском округе? Она ведь на это место метит, — пояснил он толстякам за соседним столом, которые и без того так наклонились в их сторону, что, казалось, заглядывали в их тарелки. — Там был один — он, слава богу, вовремя образумился и ушел — так она сменить его хочет. Со всеми поэтами вместе… — Тут он подумал о том, что если толстякам-соседям это и можно знать, то Летиции незачем, и предложил дочери: — Слушай, дай нам поговорить с твоей подругой. Успеешь паштет доесть — я тебе омара еще закажу. Если аппетит останется. Сходи проветрься. Нам побыть нужно одним. Ненадолго.

Летиция не стала возражать:

— Пойду. Мне как раз кой-куда надо, — и пошла в вестибюль, даже не оглянувшись на подругу: как участница некоего сговора.

— Ты думаешь, это игрушки? — продолжал Морис полушепотом, перегнувшись через стол к Рене, которая слушала его с отсутствующим видом, свысока и снисходительно. — Секретарь Парижского региона: комсомола ли, партии — это ты сразу же в картотеку попадаешь, за каждым шагом твоим будут следить, докладывать кому надо и в карточку вносить. Одно дело — когда ты усы к плакатам пририсовывала или что там? «Акция— реакция» — понятно теперь, кто это выдумал. Это шалость была, по таким пустякам мы не работаем, это вроде приятеля Летиции — она меня спросила, глупая, следили ли мы за ним или нет. Кто ж такими проходимцами полицию отвлекает? А вот ваш аппарат — это другое дело. Я ведь сотрудников к тебе в Стен посылал. Не я, конечно, а тот, кто этим занимается. Не сразу и прояснилось все! То, что ты живешь там у отчима с его фамилией, было ясно, а что в лицее под именем Марсо учишься, это пришлось выспрашивать.

— Сказали? — спросила Рене.

— А как же? Предмет гордости всей улицы. В кои-то веки кто-то из ваших в люди выбился… Салью-Марсо — как у шпионов… Ты знаешь хоть, что партия твоя на содержании у русских?.. — спросил он Рене, а та не отвечала, а сидела сжав зубы, будто вопрос этот не имел к ней отношения: в ней накапливалась невольная злость и ярость. — Что Дорио твой — прохвост каких мало?! Партийные деньги на веселых девиц тратит? Не веришь, считаешь, вру? — Он забылся и снова перешел с полушепота на звонкую речь, слышную всем, кто хотел и не хотел этого.

— Не знаю. — Рене всегда была честна с собой и с другими. — Но вы все равно хуже, — и вконец разозлилась — чему, сама не зная.

— Это почему же?

— Потому что думаете, что все купить можно. И всем распоряжаться. Родили дочку внебрачную и всю жизнь откупаетесь — сами только что сказали. Меня сюда позвали — чтоб купить этим… — И Рене обвела пренебрежительным горящим взглядом окружавшую их роскошь и остановилась на стоящих перед ней тарелках. — Да покупаете еще не за свой счет, а налогоплательщиков. Вы же этот счет на службе предъявите: на работу с агентами — или как там у вас?

— Поэтому ты и не ешь? — запоздало сообразил Морис.

— Поэтому и не ем! — отрезала та и со зла толкнула от себя тарелку с креветками, так что она скользнула в направлении к Морису и выплеснула часть содержимого на скатерть. Морис вздрогнул и невольно отпрянул: как полицейский, который среди допроса чувствует, что арестованный может напасть на него. Рене наградила его последним памятным взором и пошла прочь — мимо посетителей ресторана, давно настороженно их слушавших, к вестибюлю, где стояла и курила Летиция: это была новая ее привычка. Увидев подругу, Летиция сделала шаг в ее сторону: