История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби - [49]

Я шел в течение двух часов и с наступлением ночи остановился возле крестьянского дома, где мне дали сыру, хлеба, яиц и вина и где я решил спать на соломе. Поскольку у них не было сдачи с цехина, я послал хозяина к церкви, сказав, что охотно купил бы себе плащ. Когда он вернулся, я уже спал, и он не стал меня будить; утром он показал мне старый синий сюртук из толстого сукна, принадлежавший кюре. Я дал ему два цехина и двинулся дальше. В Фельтре я купил себе башмаки и верхом на осле проехал через деревушку, именуемую Скала. Находившийся там стражник даже не спросил мое имя. Я нанял повозку, запряженную двумя лошадьми, и вечером прибыл в Борго ди Вальсугана, где на условленном постоялом дворе и отыскал монаха. Если бы он сам не подошел ко мне, я бы ни за что его не признал. Зеленый сюртук и шляпа, нахлобученная поверх хлопкового колпака, делали его неузнаваемым. Он сказал, что получил все это добро от одного мызника в обмен на мой плащ и один цехин; он добрался до Борго этим утром и отменно поел. Он закончил рассказ, честно признавшись, что не ожидал меня увидеть, поскольку полагал, что слово свое я держать не намерен. Весь следующий день я писал письма, не вылезая из постели. Отец Бальби строчил дерзкие письма отцу настоятелю своего монастыря и остальным братьям, а нежные — служанкам, которых он обрюхатил. Я написал около двадцати писем, десяток или дюжину из них — в виде посланий, где описывал происхождение полученных мною шести цехинов.

Назавтра я ночевал в Перджине, куда повидаться со мной приехал юный граф Альберг, узнав непонятно откуда, что мы — те самые беглецы из Венеции. Я попал в Тренто, а оттуда — в Больцано, где, не имея больше денег, чтобы продолжить свой путь, представился одному старому банкиру по имени Менш и попросил дать мне надежного человека, чтобы отправить его с поручением привезти мне денег из Венеции. Я также попросил его порекомендовать нам хорошую гостиницу, чтобы ждать там возвращения нарочного. Этот банкир, который не переставая смеялся, выполнил все, о чем я попросил. Через неделю, в течение которой мы не выходили из комнаты, а я провалялся в постели, посыльный вернулся, принеся мне переводной вексель в сто цехинов на имя того же Менша. На эти деньги я смог приодеться; но прежде я отказался от обязательств по отношению к отцу Бальби, который то и дело твердил, что без него я бы погиб, тем самым давая мне понять, что является теперь законным владельцем по крайней мере половины моего будущего добра.

Наняв почтовых лошадей, поскольку я хотел спать по ночам, на четвертый день мы прибыли в Мюнхен. С каждым днем мой спутник становился все более несносным. На каждом новом постоялом дворе он влюблялся в очередную служанку; он не умел ни говорить, ни компенсировать свой дурной характер хорошими манерами или деньгами, и я умирал от хохота, наблюдая, как тирольские дурнушки награждали его оплеухами, которые он сносил с ангельским терпением. Он считал меня скупцом и мерзавцем, поскольку я отнюдь не намеревался ссужать ему деньги, с помощью которых он надеялся сокрушить их добродетель.

Сначала я остановился в Серфе, где, как мне тотчас же стало известно, уже какое-то время проживали два юных венецианца из знаменитого семейства Конт*** в сопровождении графа Помп*** из Вероны. Но поскольку мы не были знакомы, я не подумал о том, чтобы пойти представиться им, тем более что у меня больше не было нужды встречаться с отшельниками. Я должен был выразить свое почтение графине Коромини, знавшей меня в Венеции и занимавшей заметное место при дворе.

Эта знаменитая семидесятилетняя дама очень любезно приняла меня и обещала поговорить с курфюрстом и попросить, чтобы мне предоставили здесь официальное убежище. Назавтра она объявила, что преуспела в этом деле в отношении меня, но не моего спутника, ибо курфюрст не желал иметь дело с орденом сомасков, один из монастырей которых находился в Мюнхене; они могли бы предъявить свои права на отца Бальби, поскольку тот бежал из ордена. Графиня посоветовала мне вывести его из города и поселить в надежном месте во избежание какого-нибудь подвоха, который ему могли бы устроить его собратья по вере.

Сначала я посетил иезуита, духовника курфюрста, чтобы заручиться рекомендациями для незадачливого монаха в один из городов империи. Иезуит принял меня скверно. Он небрежно заметил, что в Мюнхене меня знают как облупленного. Я сухо спросил его, следует ли считать это мнение как похвалу или как оскорбление, но он не удостоил меня ответом. Он ушел, оставив меня, но потом мне объяснили, что он направился удостовериться в недавно происшедшем чуде, о котором судачил весь город. Находившийся там же священник рассказал мне, что у императрицы, вдовы Карла Альбрехта VII, хотя и умершей несколько дней назад, ноги по-прежнему оставались теплыми и что я могу пойти и сам в этом убедиться, если захочу, поскольку ее тело выставлено на всеобщее обозрение. Такое чудо заинтересовало меня, потому что мои ноги как раз все время мерзли, мне захотелось взглянуть на это, и, опустившись на колени, чтобы оросить святой водой августейшую усопшую, я и впрямь почувствовал, что у нее теплые ноги; однако в действительности это происходило из-за того, что тело лежало очень близко от раскаленной печки. Там я встретил знакомого мне танцовщика, который отпустил мне комплименты и пригласил отобедать. Жена его, красивая и разнообразно одаренная венецианка, которую я знавал еще ребенком, устроила мне самый сердечный прием, и, видя, что я пребываю в затруднении из-за своего спутника, которого не желаю бросить, она предложила мне рекомендательное письмо в Аугсбург к своему другу, канонику Баси и главе капитула Святого Маврикия. Я взял письмо, которое она не мешкая написала, и на рассвете отправил своего спутника в хорошей карете, пообещав заняться его судьбой, в случае если письмо не будет иметь надлежащей рекомендательной силы. Четыре дня спустя я узнал из собственноручно написанного им письма, что его приняли, дали жилье, одели в рясу аббата и представили городскому начальству и самому епископу. Помимо этого, порядочный и благородный настоятель пообещал заботиться о нем до тех пор, пока Бальби не получит из Рима освобождение от своих обетов и полное прощение со стороны Республики. Он заканчивал письмо просьбой прислать ему несколько цехинов на скромные развлечения, ибо, как он выразился, он слишком благороден, чтобы просить у настоятеля, а тому как раз не хватает благородства их ему ссудить. Я ему не ответил.