История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби - [51]
Но едва моя карета поравнялась с решеткой дворца, я увидел огромную толпу возбужденных людей, сбегавшихся отовсюду, и услышал крики: «Короля убили! Его величество только что убили!» Кучер, испугавшийся больше моего, хотел ехать дальше, но карету остановили, заставили меня выйти и отвели в караульное помещение, где менее чем за три минуты набралось еще два десятка задержанных, полагаю, столь же невиновных, как и я. Я не знал, что и думать, не веря в колдовство, но считал, что все это мне снится, но тут вошел офицер, очень вежливо попросил у всех извинения и сказал, что мы можем идти, куда нам угодно. «Король ранен, — сказал он, — а вовсе не умер; убийца, который никому не известен, задержан; повсюду ищут господина де ля Мартиньера».
Сев в карету, поглощенный, как и все остальные, размышлениями об этом удивительном происшествии, я отказался предоставить место приличному на вид господину, который попросил меня об этом самым любезным образом. Говорят, что вежливость никогда не повредит, ну и пусть говорят. Бывают ситуации, когда вежливость совершенно неуместна, а осторожность советует забыть об учтивости.
В течение трех часов, которые у меня ушли на обратный путь, по меньшей мере триста курьеров вихрем пронеслись мимо, обгоняя меня. Эти курьеры громогласно возвещали переданные им новости. Первые говорили, что король истекает кровью и рана смертельна; вторые — что доктор ручается за его жизнь; третьи — что рана легкая и, наконец, что это всего лишь царапина, нанесенная кончиком ножа. На следующий день никаких других сведений не поступило, как, впрочем, и позже, хотя был проведен серьезный судебный процесс, стоивший королю пяти миллионов, отчет о нем был напечатан и стал всеобщим достоянием, правда, это никак не относится к истории моего побега, которую, кажется, здесь следует и закончить.
Когда у меня возникнет желание описать все, что произошло со мной за восемнадцать лет, в течение которых я объездил всю Европу, и вплоть до того момента, когда государственным инквизиторам заблагорассудилось даровать мне позволение без опаски вернуться на родину, причем весьма почетным для меня образом, я начну тогда описание именно с этого момента, и мои читатели убедятся, что оно выдержано в том же стиле, что и это, ибо нет писателя, который одновременно владел бы двумя разными стилями, как не бывает физиономии, хранящей одновременно два разных выражения. История моя, если я удосужусь ее изложить, будет во многом поучительна с точки зрения морали. Читатель узнает, что человек чаще всего ошибается, ставя себе в заслугу совершенные им добрые дела, и вдвойне ошибается, когда клевещет на судьбу, обвиняя ее во всех обрушившихся на него несчастьях. Моя история ясно покажет, что мы ведем себя подобно глупцам, когда пытаемся искать в других причины всех случившихся с нами бед: прямо или косвенно они скрыты в нас самих; но, пускаясь в рефлексию, следует поостеречься и не льстить собственному самолюбию: оно затемняет божественный свет истины, оно вводит нас в искушение и ослепляет; мы должны превратиться в собственных судей, а не в адвокатов. Как говорит мой учитель: «Male verum examinat omnis corruptus judex»[106]. Если я сумею написать свою историю, возможно, она появится лишь после моей смерти, ведь если я решусь рассказать правду, то буду вынужден отнестись к себе критически, а это вряд ли позабавит меня. Если я прощу себе свои собственные прегрешения, это не означает, что и все остальные должны быть ко мне не менее великодушны.
Я признаюсь, Бог мне свидетель, что не смогу рассказать обо всем. Я это знаю, но не хочу следовать принципу: либо все, либо ничего. Я не могу решиться оскорбить самого себя; однако превратить себя в главное действующее лицо романа как раз и будет оскорблением. Я скажу не всю правду только тогда, когда истина станет вынуждать меня вывести на сцену персонажей, которых общество считает безупречными, а значит, пусть они и предстанут таковыми. Я употреблю все свое искусство, чтобы они остались не узнаны, — если они знакомы мне, это не значит, что я должен представить их читателям, к тому же у меня нет на то права. Так что пусть эти люди не дрожат от страха, читая эти строки. Если им достанет храбрости, если философия закалила их так же, как закалила меня, то я призываю их поступить, как действую я: мир должен узнать об их деяниях от них самих, а не от меня.
Либо моя история никогда не будет издана, либо это будет подлинная исповедь. Она заставит покраснеть тех, кто в жизни не краснел, ибо это будет зеркало, куда время от времени они смогут заглядывать; а кое-кто выкинет мою книгу в окошко, но никому ничего не скажет; меня будут читать, ибо истина сокрыта на дне колодца, но когда ей вздумается явить себя, все в удивлении не сводят с нее глаз, поскольку она полностью обнажена; истина — это женщина, и вдобавок красавица. Я не стану называть свою историю исповедью, ибо с тех пор, как один сумасброд
