История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби - [42]

Следовало просунуть в слуховое окно всю лестницу, а поскольку помощника у меня не оказалось, мне нужно было самому добраться до водосточного желоба, чтобы приподнять конец лестницы. И вот я решился подвергнуть себя такому риску, который стоил бы мне жизни, не приди на помощь Провидение. Я бросил веревку и смог отпустить лестницу, не боясь, что она упадет в канал, поскольку третьей своей ступенькой она зацепилась за желоб. Зажав в руке пику, я тихонько соскользнул вниз прямо на желоб по соседству с лестницей; положил на него пику и ловко развернулся, оказавшись напротив окна и правой рукой касаясь лестницы. Носками ног я упирался в мраморный желоб, поскольку не стоял, а лежал на животе. Оставаясь в том же положении, я сумел, собрав все силы, на полфута приподнять лестницу и протолкнуть ее в окно; я с радостью увидел, что она вошла туда на добрый фут; читатель может догадаться, что тем самым вес ее должен был значительно уменьшиться. Предстояло приподнять ее еще на два фута, чтобы она вошла в окно на такой же кусок. И теперь я мог быть уверен, что если вернусь на козырек и потяну на себя веревку, привязанную к перекладине, то сумею просунуть лестницу в окно целиком. Чтобы приподнять ее на два фута, я должен был встать на колени, но от рывка, который я сделал, чтобы приподнять лестницу, я поскользнулся и упал, свесившись с крыши по самую грудь, и держался теперь только на локтях. В эту ужасную минуту я поднатужился, чтобы опереться на них и остаться лежать на боку, что мне и удалось. Стараясь не упасть, я перенес тяжесть тела на руки до самых запястий, подтянулся и на животе распластался на водостоке. За лестницу опасаться было нечего, после двух попыток она вошла внутрь на три фута и держалась прочно. Таким образом, я оказался лежащим на желобе-водостоке, опираясь на него обоими запястьями и пахом; я сообразил, что, если приподнять правое бедро и встать на желоб сначала на одно, а потом на другое колено, я окажусь вне всякой опасности. Усилие, которое потребовалось для осуществления этого маневра, спровоцировало нервный спазм, причинивший мне такую боль, какую не выдержал бы и самый стойкий из мужчин, и почувствовал я ее в ту минуту, когда мое правое колено касалось желоба; но этот ужасный спазм, о котором обычно говорят: «ногу свело», не только полностью парализовал меня и лишил возможности двигаться, но и вынудил застыть в ожидании, что он пройдет сам собой, как это случалось со мной и раньше. Страшный миг! Через две минуты я попытался и, слава богу, сумел поставить одно колено на желоб, потом перенести другое, и едва я отдышался — все еще стоя на коленях, но сильно выпрямившись, — поднял лестницу так высоко, как смог, направляя ее таким образом, чтобы она находилась почти параллельно по отношению к отверстию слухового окна. Тогда я взял пику и, прибегнув к своему излюбленному методу, взобрался на окошко, куда затем без труда просунул лестницу, а мой спутник ухватился за другой ее конец. Я бросил на чердак веревки и узел с пожитками и проворно спустился туда вслед за ними. Я обнял монаха, втащил внутрь лестницу, и плечом к плечу мы обошли помещение, в темноте на ощупь определив его размеры: шагов тридцать в длину и десять в ширину. Это действительно оказался чердак, пол которого, как мне уже сказал мой спутник, был покрыт свинцовой плиткой.

С одной стороны мы уперлись в железную решетку, служившую дверью, я отодвинул расположенную сбоку щеколду и потянул на себя одну из створок. Мы вошли внутрь и в темноте стали ощупывать стены, продвигаясь к центру, там мы наткнулись на большой стол, вокруг которого стояли кресла и табуреты. Мы направились туда, где угадывались окна; я открыл одно из них, распахнул ставни и посмотрел вниз: в тусклом свете виднелись лишь темные пропасти между куполами собора. Мне и в голову не пришло спускаться туда, поскольку я хотел понять, куда направляюсь, а эти места мне были незнакомы. Я закрыл ставни, мы вышли из зала и вернулись к своей поклаже, лежавшей возле слухового окна. Там, совершенно обессилев, я бросился ничком на пол и через мгновение уже лежал, положив под голову узел с веревками. У меня не оставалось ни моральных, ни физических сил. Я мечтал отдаться даже не на волю сна, а уповал на смерть-избавительницу. Меня охватило блаженное забытье. Я проспал почти четыре часа и пробудился только от пронзительных криков и сильных тычков, которыми награждал меня монах. Он сказал, что пробило одиннадцать часов и что у него в голове не укладывается, как можно спать в подобной ситуации. Он был прав, но спал я потому, что ничего не мог с собой поделать: я находился на последнем издыхании, физическое и умственное напряжение, истощение, последовавшее за тем, как два дня я не ел и не спал, — все это требовало от организма крепкого сна, который сразу же восстановил мои силы. Он сказал, что уже пришел в отчаяние, опасаясь, что я не проснусь, поскольку, несмотря на то что он два часа истошно кричал и пытался меня растолкать, я никак на это не реагировал. Я посмеялся над ним, радуясь, что мрак рассеялся и в помещении стало светлее: через два слуховых окна проникали утренние сумерки.