История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби - [41]

Я пребывал в задумчивости, полный грусти и смятения, не зная, что предпринять, когда произошло совершенно естественное событие, которое моя изумленная душа восприняла как настоящее чудо. Надеюсь, это чистосердечное признание не принизит меня в глазах читателя, склонного к философствованию, если он поразмыслит над тем, что человек в моменты волнения и отчаяния способен совершить лишь половину того, что может сделать, находясь в своем нормальном, спокойном состоянии. Колокол собора Святого Марка, пробивший в эту минуту полночь, был тем самым событием, которое потрясло мой ум и вывело из охватившего меня опасного оцепенения. Этот колокол напомнил мне о том, что начинавшийся день был днем поминовения всех святых, и если у меня имелся заступник, то это был и его день; но еще более мою отвагу подхлестнуло мирское пророчество, которое я почерпнул у моего любимого Ариосто: «Tra il fin d’Ottobre е il capo di Novembre» — это был именно этот миг. Если вольнодумец, переживший великое несчастье, становится набожным, то почти всегда к вере примешивается и суеверие. Колокол этот заговорил со мной, он призывал меня к действию и предвещал победу. Я засунул пику в оконную раму зарешеченного окна, полный решимости выломать ее целиком. Мне потребовалось всего полчаса, чтобы разнести на кусочки четыре деревянных паза. Решетка осталась у меня в руках, и я прислонил ее к окошку. Мне не составило труда разбить окно, хотя я до крови поранил стеклом в нескольких местах левую руку.

С помощью своего инструмента я последовал своему первому методу, чтобы вновь оседлать конек крыши, и вернулся туда, где оставил своего спутника. Я нашел его в состоянии отчаяния и безумной ярости. Он начал осыпать меня оскорблениями за то, что я оставил его одного на полтора часа; он заверил меня, что ожидал только, когда пробьют семь ударов колокола, чтобы вернуться назад в тюрьму, и весьма удивился, увидев меня, поскольку считал, что я свалился в какую-то пропасть. Я простил его, принимая во внимание тяжелую ситуацию, в которой он оказался, и его дурной характер. Я снова повесил через плечо свою поклажу и веревки и велел ему следовать за мной. Когда мы оказались напротив тыльной стороны слухового окна, я точно описал ему все, что сумел проделать, и спросил его совета, как лучше проникнуть на чердак нам обоим. Мне казалось, это несложно проделать одному человеку, который спустился бы по веревке при помощи второго; но я не представлял себе, каким способом спустится второй, поскольку не знал, как закрепить веревку после того, как закончит спуск первый. Если влезть туда и спрыгнуть, можно сломать ногу; я не знал, с какой высоты предстоит совершить этот отчаянный прыжок. Выслушав мои разумные слова, произнесенные дружеским тоном, монах ответил, что я должен прежде всего спустить на чердак его, а уже потом у меня будет достаточно времени, чтобы придумать способ, как с ним там воссоединиться. Мне хватило выдержки не корить его за трусливый ответ, но я немедля поспешил вывести его из затруднительного положения. Прежде всего я распаковал веревки и обвязал его вокруг груди под мышками; потом велел лечь на живот и стал спускать его на козырек над слуховым окном, затем, как и прежде, сидя верхом на коньке крыши с веревкой в руках, приказал ему просунуть в окно ноги до бедер и при этом опереться локтями о козырек. Сам же я соскользнул по скату крыши, как в первый раз, и, лежа на животе, велел ему безбоязненно отпустить руки, потому что я крепко держал в руках веревку. Когда он оказался на полу чердака, то отвязал веревку, которой был обвязан, и, потянув ее на себя, определил, что расстояние от слухового окна до пола было десятикратно длине моей руки. Это было слишком высоко, и прыгать туда было бы рискованно. Он сказал, что стоит на полу, выложенном свинцовыми плитками, и дал мне снизу совет, которому я не последовал: бросить ему мотки веревки. Оставшись в одиночестве наверху и пребывая в полной растерянности, я стал укорять себя за то, что, поддавшись порыву возмущения, спустил монаха первым.

Я вернулся на конек и, не зная, что предпринять, стал двигаться по направлению к одному из куполов, туда, где не успел побывать в первый раз. Я увидел расположенную на помосте открытую террасу, вымощенную свинцовой плиткой; к ней примыкало большое слуховое окно, закрытое ставнями; на террасе я заметил мастерок, чан с негашеной известью и довольно длинную приставную лестницу, которой мог бы воспользоваться, чтобы спуститься на чердак, где находился мой спутник. Меня заинтересовала именно она Я схватил веревку, пропустил ее под первой ступенькой и, передвигаясь по коньку крыши, дотащил лестницу до слухового оконца. Теперь нужно было ее туда опустить.

Это оказалось настолько трудной задачей, что я в который раз принялся укорять себя за то, что не заручился помощью своего спутника. Я подтащил лестницу и поставил ее так, чтобы ее нижний конец находился на уровне слухового окна; на середине одной своей стороной она касалась водосточного желоба, а другая сторона выступала вперед. Я соскользнул на козырек слухового окна, оттянул лестницу вбок и, притянув ближе к себе, закрепил веревку на восьмой ступеньке, потом толкнул ее вниз и снова поставил параллельно слуховому окну, а затем дернул на себя веревку; но лестница проходила только до шестой ступеньки: она упиралась концом в козырек над окошком, и никакими силами ее нельзя было пропихнуть глубже; нужно было приподнять другой ее конец; в этом случае противоположный конец, уже вошедший в отверстие окна, должен был опуститься, и тогда лестница прошла бы в отверстие целиком. Я мог бы положить лестницу поперек входа, привязать к ней веревку и спуститься вниз без всякого риска; но тогда она осталась бы лежать на крыше, и утром стражники, заметив ее, поднялись бы и, возможно, обнаружили бы меня, если бы я еще там оставался.