История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби - [18]

Получив в свое распоряжение трут, я немедля налил в кастрюльку масла, положил туда фитиль и поджег его. Какая радость! Как приятно сознавать, что это благодеяние — плод твоего собственного труда, благодаря которому ты смог преступить жесточайший из запретов! Мне уже не страшна ночь! Прощайте, салаты; хоть я их очень любил, но я не испытывал ни малейшего сожаления; мне казалось, что масло существует лишь для того, чтобы создавать свет, и использовать его не по назначению означало бы идти против судьбы. Я решил приступить к проделыванию дыры в полу в первый понедельник поста, поскольку опасался, что из-за суматохи карнавала[59] ко мне в любую минуту могут нагрянуть визитеры. Я не зря принял меры предосторожности. В Прощёное воскресенье в полдень послышался скрип засовов и вошел Лоренцо в сопровождении толстяка, в котором я сразу же признал еврея Габриэля Шалона, славящегося тем, что всякими сомнительными махинациями помогал молодым людям раздобыть денег. Мы были знакомы, поэтому приветствовали друг друга подобающим образом. Общество этого человека было не из тех, что доставляет радость, но следовало набраться терпения. Его заперли; он велел Лоренцо сходить к нему домой за обедом, постелью и всем необходимым, а тот ответил, что об этом они поговорят завтра.

Еврей этот, невежественный, болтливый и бестолковый во всем, кроме своего ремесла, прежде всего принес мне поздравления, что именно меня избрали ему в компанию. Вместо ответа я пожертвовал ему половину своего обеда, который он отверг, сказав, что употребляет только особую кошерную пищу и что дождется вкусного домашнего ужина, ибо маловероятно, чтобы человека его положения держали здесь без постели и еды; скорее всего его отправят домой. Я возразил ему, что именно так обошлись со мной, на что он скромно заметил, что между нами существует известная разница. Он мне прямо заявил, что государственные инквизиторы наверняка ошиблись, приказав заточить его в тюрьму, что, вероятно, они уже обнаружили свою оплошность, но не знают, как ее исправить. Я ему ответил, что, возможно, теперь ему назначат содержание: раз тюрьмы он никоим образом не заслуживает, то государство несет перед ним известные обязательства. Он нашел мои доводы справедливыми; будучи маклером, он считал себя лучшим специалистом в области торговли и тайно давал весьма выгодные советы пятерым многоопытным негоциантам высочайшего ранга. «Вам очень повезло, — сказал он, — слово чести, что и месяца не пройдет, как я вызволю вас отсюда. Я знаю, с кем и как мне следует переговорить». Я ответил, что целиком полагаюсь на него. Не стоило придавать значения бахвальству этого болвана, возомнившего себя большой персоной. Хотя я его и не просил, он решил пересказать то, что обо мне судачат, и скоро наскучил, ибо знал лишь то, о чем толковали на сборищах самых больших дураков в городе. Чтобы отвлечься, я взялся за книгу, но читать он мне не дал; он любил поговорить, причем исключительно о собственной персоне.

Я не осмелился зажечь лампу, и, поскольку приближались сумерки, он согласился разделить со мной хлеб и стакан кипрского вина, отказать ему в которых у меня не хватило духа; я также предложил ему свой тюфяк, служивший ложем всем вновь прибывшим. Назавтра ему принесли постель, белье и кошерную пищу. Я терпел это наказание почти три месяца, поскольку, прежде чем перевести его в «Четверку», секретарь трибунала должен был неоднократно с ним побеседовать, чтобы вывести этого мошенника на чистую воду и заставить расторгнуть незаконные сделки, которые он заключал с огромной для себя прибылью. Он сам признался мне, что приобрел у достопочтенного Дом. Мик*** процентные бумаги, которые могли стать собственностью покупателя лишь после смерти кавалера[60] Ант***, отца господина Мик***; он добавил, что продавец действительно терял на этом сто процентов; при этом следовало учесть, что покупатель лишился бы всего, если бы сын опередил отца и отправился на тот свет раньше.

Когда мне стало ясно, что этот несносный сосед остается со мной еще на неопределенное время, я твердо решил зажечь лампу; и тогда он заверил меня, что никому не скажет ни слова, однако этот болтун хранил тайну, только пока сидел со мной в камере, поскольку потом Лоренцо сразу стало об этом известно; правда, к счастью, он не предпринял никаких мер. Общество этого человека удручало меня; оно мешало осуществлять мой план. Тщеславный фанфарон с глазами на мокром месте, временами пугливый, легко впадающий в отчаяние, он требовал от меня, чтобы я громко соглашался с его утверждениями, будто заточение дурно повлияет на его репутацию. Я же сказал, что ему нечего опасаться за свою репутацию, а он поблагодарил меня, расценив насмешку как комплимент. Как-то я решил развлечься и стал уверять его, что скупость — его главный грех; и если бы инквизиторам захотелось позабавиться и они стали бы давать ему деньги вперед на условиях, что он будет добровольно находиться в заключении, то они могли бы держать его в тюрьме хоть всю жизнь. Он не стал отрицать, что за кругленькую сумму мог бы решиться пробыть в тюрьме еще какое-то время, но только для того, чтобы вернуть потерянные деньги. Этого хватило, чтобы заставить его признаться, что если бы ему предложили еще бóльшую сумму, то по истечении оговоренного срока он продлил бы договор; вместо того чтобы почувствовать себя уязвленным, он стал смеяться вместе со мной. Как и все нынешние евреи, он был талмудистом и силился доказать мне, что очень религиозен, поскольку обладает глубокими познаниями в этой области. Впоследствии, изучая род людской, я понял, что бóльшая часть человечества считает, что основное в религии — это соблюдение обрядов.