История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби - [20]

Святой Иаков Компостелльский, в честь которого я назван, разумеется, должен считаться моим главным покровителем, но как в это поверить? Ведь именно в день этого святого мессер гранде вломился ко мне в дом. Если бы я должен был молиться своему святому покровителю, мне кажется, иезуит назвал бы его имя. Я решил, что следует его поискать. Изучая святцы, я остановил свой выбор на ближайших святых, им оказался святой Марк. Перед ним шел весьма почитаемый святой Георгий, но я решил, что должен больше полагаться на евангелиста Марка, тем более что, будучи венецианцем, я имел право рассчитывать на его покровительство[61]. Я не преминул адресовать ему мои просьбы, но его день давно миновал, а поскольку я по-прежнему находился в тюрьме, то перенес свой выбор на другого Иакова, день которого празднуют одновременно со святым Филиппом[62]. Но и эти праздники прошли, а мольба моя так и осталась без ответа. Тогда с благоговением я переключился на святого Антония чудотворца, могилу которого я посещал несчетное число раз в бытность свою студентом в Падуе, но и тут обманулся. Так я переходил от одного святого к другому, и мало-помалу уверился в тщетности своих надежд. Пыл моих молитв угасал, но желание и решимость вырваться на волю оставались прежними. Счастье осуществить это было мне даровано, как позже увидит читатель, в день памяти святого, моего заступника, ибо, если таковой имеется, он должен почитаться именно в этот день. Я так и не узнал его имени, но это не имеет значения: благодарность моя от этого не убавилась. Пророчество иезуита сбылось. Я обрел свободу в День Всех Святых.

Через две или три недели после Пасхи меня избавили от общества еврея; но беднягу не отпустили домой. Его поместили в «Четверку», откуда он вышел только спустя несколько лет и провел остаток дней своих в Триесте.

Как только я остался один, я принялся за дело еще с бóльшим рвением. Мне нужно было довести его до конца и вырваться на волю прежде, чем мне приведут нового соседа, который потребует, чтобы подметали пол. Я отодвинул кровать, зажег лампу и устремился к полу, сжимая в руке свой засов-эспонтон; рядом я положил салфетку, чтобы собирать в нее щепки после того, как подточу пол острием засова. Я собирался продырявить доску с помощью железа. В начале работы щепочки были величиной с пшеничное зерно, но затем становились все крупнее и крупнее. Пол был сложен из досок лиственницы толщиной в шестнадцать дюймов. Я начал делать отверстие на месте стыка двух досок. Там не было ни гвоздей, ни железных скоб, и дело шло гладко. Проработав шесть часов, я завязал салфетку в узел и отложил в сторону, чтобы назавтра вытряхнуть ее в глубине чердака за кучей тетрадей. Объем щепок, извлеченных из проделанного отверстия, был раза в четыре или в пять больше самого отверстия; полученное закругление составляло около тридцати градусов от окружности; диаметр его равнялся примерно десяти дюймам; я остался очень доволен проделанной работой. Я поставил кровать на место, а назавтра, вытряхивая салфетку, понял, что у меня нет оснований опасаться, что кто-то может заметить там щепки.

Назавтра под первой доской в два дюйма толщиной я обнаружил вторую, на глаз примерно такую же. Избавленный от неприятности принимать новых визитеров, но все время опасаясь, что они могут появиться, за три недели я полностью сумел справиться с тремя досками, под которыми я обнаружил каменный настил, инкрустированный кусочками мрамора, который в Венеции называют terazzo marmorino. Такой пол обычно бывает во всех венецианских домах, за исключением домов бедняков; даже знатные синьоры предпочитают такой пол деревянному паркету. Я пришел в совершенное уныние, когда увидел, что мой инструмент дальше не идет: как я ни нажимал, как ни давил, острие скользило по мрамору. Эта неудача полностью меня обескуражила. Я вспомнил, как, по словам Тита Ливия, Ганнибал проложил себе проход сквозь Альпы, разбивая топором твердые горные породы, которые он предварительно размягчал уксусом; это показалось мне невероятным не потому, что я не верил в силу кислоты, а из-за немыслимого количества уксуса, которое он должен был в таком случае иметь при себе. Я подумал, что Ганнибал проделал это с помощью aceta (топора), а не aceto (уксуса); первые переписчики Тита Ливия могли по небрежности допустить ошибку. Тем не менее я вылил в проделанное углубление хранившуюся у меня бутыль крепкого уксуса, и назавтра то ли под воздействием уксуса, то ли благодаря моему великому терпению я понял, что доведу дело до конца, поскольку нужно было не откалывать кусочки мрамора, а острием пики крошить скреплявший их цемент, и я был весьма доволен, когда понял, что самая большая из трудностей лежит на поверхности. За четыре дня я разрушил весь настил, не повредив при этом острия моего орудия: оно только стало блестеть сильнее.

Под мраморным полом, как я и предполагал, я обнаружил новую доску. Она должна была быть последней, иначе говоря, первой по порядку в кровле любого помещения, потолок которого поддерживается балками. Чтобы сломать эту доску, потребовалось приложить гораздо больше усилий, поскольку отверстие достигало уже десяти дюймов в глубину. Я ежеминутно полагался на милосердие Божье. Вольнодумцы, утверждающие, что от молитвы нет пользы, сами не знают, что говорят: я уверен, что всякий раз, помолившись Богу, чувствовал себя сильнее. Что еще требуется, чтобы признать пользу молитв? Некоторые утверждают, что подобный прилив сил есть не что иное, как природное воздействие материи, окрепшей от веры в действенность молитвы, и что это происходит безо всякого вмешательства Бога. Я на это отвечаю: если веришь в Бога, он должен вмешиваться во все. Те, кто исповедует какую-либо религию, способны свершить большее, чем люди неверующие. Первые мало в ней разбираются, зато последние вообще ничего не понимают. Итак, продолжим.