История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби - [21]

Двадцать пятое июня — праздник, который отмечает только Венецианская республика; и делает она это в память о чудесном явлении в конце одиннадцатого века евангелиста святого Марка в символическом образе крылатого льва в церкви дожа; это событие показало мудрому Сенату, что пришло время поблагодарить святого Теодора, вспомоществование которого не было столь велико, чтобы помочь Сенату в расширении территории, но вместо него сделать своим заступником святого ученика апостола Павла или святого Петра, которого, как утверждал Евсевий, ниспослал ему Господь. В тот же самый день в три часа пополудни, сбросив с себя всю одежду и обливаясь потом, лежал я, растянувшись на животе, и трудился над дырой при свете зажженной лампы, как вдруг послышался лязг засова первой ведущей из коридора двери. Какая минута! Я задуваю лампу, оставляю в дыре инструмент; бросаю туда же салфетку; вскакиваю на ноги; спешно ставлю основание кровати в альков; сверху бросаю тюфяк и матрасы и, поскольку времени постелить простыни не остается, в изнеможении валюсь на кровать в тот самый миг, когда Лоренцо открывает мою камеру. Промедли я еще секунду, и он бы застиг меня на месте преступления. Лоренцо чуть не наступил на меня, но я успел закричать. Он отпрянул к двери, согнувшись в три погибели, патетически восклицая: «О господи! Как мне вас жаль, сударь, здесь жарко, как в раскаленной печи. Вставайте и возблагодарите Бога, он посылает вам прекрасную компанию. Входите, входите, любезнейший синьор». Этот наглец не обратил внимания на мою наготу, и вот любезнейший уже заходит, обойдя меня, в то время как я, не сознавая, что делаю, собираю простыни, кидаю их на кровать и нигде не могу найти рубашку, в которую мне следовало бы облачиться, соблюдая правила приличия. Этот новичок решил, что попал в преисподнюю. Лица его я еще не видел, но услышал полный отчаяния голос: «Где я? Куда меня загнали? Какая жара! Какая вонь! Кто здесь со мной?» Тогда Лоренцо вывел меня за дверь, велел надеть рубашку и ступать на чердак. Но прежде он сказал новому гостю, что получил распоряжение отправиться к нему домой за постелью и всем, что он закажет, а до его возвращения он может прогуливаться по чердаку в моем обществе, дверь в камеру пока будет открыта, воздух станет свежее, и неприятный запах выветрится, на самом деле это всего лишь запах горелого масла.

До чего же я удивился, услышав про запах масла! Разумеется, он шел от лампы, которую я потушил, не сняв нагара. Лоренцо не задал мне по этому поводу ни одного вопроса: значит, он обо всем знал; еврей все ему доложил. Как я был счастлив от мысли, что больше ему нечего было рассказать моему тюремщику! В эти минуты я даже слегка зауважал Лоренцо.

Надев другую рубашку, кальсоны, чулки и легкий халат, я вышел из камеры. Новый узник писал карандашом список необходимого. Увидев меня, он первый произнес: «А вот и К***»; я тотчас же узнал в нем аббата, графа Ф*** из Брешии, человека весьма обходительного, лет на двадцать старше меня, довольно богатого и весьма желанного гостя в любом обществе. Он обнял меня, и, когда я сказал, что готов был встретить в тюрьме кого угодно, но только не его, он не сумел сдержать слез, при виде которых я тоже расплакался. Наконец он отдал свои распоряжения, и мы остались вдвоем.

Я ему сказал, что если он хочет сделать мне приятное, то, когда доставят его постель, я предложу ему поставить ее на место моей, но прошу его отказаться от моего предложения; вторая любезность с его стороны — не просить подметать камеру; я пообещал, что на досуге объясню ему, в чем дело. Я рассказал ему по секрету, что неприятный запах шел от лампы, которой я пользовался в обход всех правил, и что я задул ее, не сняв нагара, поскольку граф появился столь внезапно, что у меня на это не оставалось времени. Он пообещал выполнить все мои пожелания и выразил огромное удовольствие, что его поместили вместе со мной. Он сказал, что никто не знает, в чем меня обвиняют, и поэтому все гадают, какое же преступление я совершил.

Многие утверждали, будто я основал новую религию и государственные инквизиторы арестовали меня по требованию церковной инквизиции. Другие говорили, что госпожа Л. М. через кавалера А. Мок*** убедила трибунал арестовать меня, поскольку своими рассуждениями в духе ультрамонтанства[63] я сбивал с религиозного пути истинного ее трех сыновей, первый из коих ныне настоятель собора Святого Марка, а двое других являются членами Совета десяти. Некоторые полагали, что советник Ант. С***, бывший государственным инквизитором во время моего ареста, а также патроном театра Сант-Анжело, заключил меня в тюрьму как нарушителя общественного покоя, поскольку я освистал комедии аббата Кьяри[64], будучи связан с кликой N. Н.[65] и с Маркант Дз., главой партии Гольдони. Никто не сомневался, что, не окажись я в тюрьме, я бы отправился в Падую, чтобы убить этого аббата.

Хотя все эти обвинения были чистым вымыслом, они имели под собой некоторые основания и поэтому звучали правдоподобно. Религия не настолько занимала меня, чтобы я хотел основать новое учение. Трое многоумных сыновей госпожи Л. М. были скорее созданы, чтобы обольщать других, а не для того, чтобы самим быть обольщенными, а что касается господина М. де Конд., то, решив посадить в тюрьму всех, кто освистал пьесы Кьяри, он взвалил бы на себя непосильный труд. Что же до этого аббата, я и впрямь говорил, что собираюсь поехать в Падую, чтобы его убить, но отец Ориго, знаменитый иезуит, успокоил меня, намекнув, что я могу отомстить за то, что он высмеял меня в своем плохом романе, сделав это так, как подобает доброму христианину. Он велел во всеуслышание восхвалять аббата в кафе, где тот был завсегдатаем. Я последовал его совету, и месть удалась. Стоило мне сделать ему комплимент, как окружающие начинали в ответ иронизировать и ядовито высмеивать аббата. Я восторгался тонкостью методов отца Ориго.