История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби - [10]

Клистиры с ячменной водой за неделю излечили меня от лихорадки и успокоили другую болезнь, причинявшую ужасное неудобство; еще через неделю ко мне вернулся аппетит. К началу сентября я хорошо себя чувствовал и страдал лишь от жары, блох и скуки, поскольку не мог читать одного Боэция с утра до ночи. Стражник сказал, что, пока убирают мою кровать и усердно подметают пол, мне разрешается выходить из камеры помыть руки и размяться; это было единственным средством избавиться от мерзких насекомых, сосавших мою кровь. Пятиминутная прогулка по чердаку, энергично совершаемая мною по утрам, казалась мне проявлением высшей милости. Возможно, так распорядился секретарь инквизиторов, возможно, так решил сам тюремщик, если это и впрямь было запрещено. Суть в том, что я получил разрешение только первого сентября, когда оказалось, что, отчитавшись в своих расходах за август, тюремщик остался должен мне то ли двадцать пять, то ли тридцать лир. Я сказал, что он может распоряжаться этими деньгами, заказав мессы за мое здравие. Он поблагодарил меня с таким видом, будто сам был священником, который отслужит эти мессы. Поняв, что жест вознагражденной набожности принес мне дозволение совершать эту короткую прогулку, во время которой я мог выпрямиться в полный рост, я стал поступать так каждый месяц; но мне ни разу не довелось увидеть ни единой расписки от священника, получавшего мои пожертвования. Самое благое из того, что мог проделать мой тюремщик, это прикарманить деньги и самому молиться за меня Богу.

В этом положении всякий день я тешил себя иллюзиями, что меня отпустят домой. Ни разу не лег я спать, не питая смутной надежды, что назавтра мне объявят, что я свободен. Но когда, по-прежнему обманутый в своих ожиданиях, я старался размышлять здраво, то понимал, что мне могут назначить тюремный срок, и тогда становилось очевидным, что это должно произойти не позднее последнего дня сентября, поскольку то был последний день правления старых инквизиторов[39]. Поддерживало меня в уверенности, что все произойдет именно таким образом, то обстоятельство, что я так и не увидел у себя ни единого посетителя — ни судью, ни скриба, которым подобало бы явиться ко мне, чтобы расспросить меня и убедить, что я заслужил подобное наказание. Мне думалось, что без этого нельзя обойтись, а судьи не выполнили своего долга только потому, что им нечего мне предъявить, раз за мной не числится никаких преступлений, и, соответственно, они держат меня в заточении только ради соблюдения формальностей и из боязни опорочить собственную репутацию и будут вынуждены отдать распоряжение о моем освобождении по окончании срока своих полномочий. Мне казалось, что я способен даже простить им нанесенное мне оскорбление; ибо, ошибочно заключив меня в тюрьму, они должны были продержать меня там не менее девяти или десяти недель, чтобы не дать повода считать, будто действовали они противозаконно, а я попал сюда за какие-то незначительные провинности. Поэтому у меня не было ни малейших сомнений в том, что я выйду отсюда не позднее первого октября, если только судьи вообще не забыли о моем существовании, чего я не мыслил, или не передадут меня в руки своих преемников, которые будут теряться в догадках, как поступить со мною, поскольку не сумеют получить никаких сведений относительно даже самых незначительных моих прегрешений. Я считал невероятным, чтобы они вынесли обвинение и огласили свой вердикт, не уведомив меня об этом: неоспоримое право любого преступника — узнать, какой ему вынесен приговор, а также в каком преступлении его обвиняют, ведь наша религия внушает нам, что сам Бог — наш судья — должен подчиниться этому правилу в судный день novissime[40].

Так рассуждал я, и так обычно рассуждают все заключенные, которые не считают себя виновными. Нам кажется, что все, чего мы желаем, должно осуществиться; Ариосто сказал: «Il miser suole — dar facile credenza a quel che vuole»[41], а Сенека в одной из своих трагедий выразил это еще более изящно: «Quod ninis miseri volunt — hoc facile credunt»[42].

Мои рассуждения шли вразрез с правилами трибунала, непохожего на все другие трибуналы на земле и не придерживавшегося общепринятых правил хорошего тона. Когда наш трибунал судит преступника, то априори уверен, что он таковым и является. К чему тогда вступать с ним в разговоры? А когда приговор вынесен, к чему огорчать преступника этой дурной вестью? Согласия его на то не требуется, поэтому говорят, что гуманнее сохранить надежду; ведь если сообщить виновному приговор, от этого его пребывание в тюрьме не сократится ни на час. Умный человек ни с кем не станет обсуждать свои дела; судить и выносить вердикт — дело трибунала, виновному незачем в это вмешиваться. Мне были частично известны эти порядки; но есть на свете такие вещи, которые невозможно понять, пока сам их не испытаешь. Если среди моих читателей найдется тот, кому эти порядки кажутся несправедливыми, я его прощаю, они таковыми в действительности не выглядят; и читатель должен понимать, что, становясь законом, порядки эти становятся легитимными или, по меньшей мере, необходимыми, поскольку трибунал, подобный венецианскому, может существовать, только опираясь на них. Поддерживают их в силе сенаторы, избранные среди наиболее опытных и славящихся своими добродетелями коллег. Заняв этот высокий пост, они должны принести клятву, обещая, что будут подчиняться предписаниям, составленным учредителями трибунала для верховных судей, что они и делают, правда, иногда сокрушенно при этом вздыхая. Лет семь или восемь назад я стал свидетелем того, как один из них, человек высокой порядочности, вздыхал перед тем, как по совокупности преступлений приговорить к казни через удушение головореза, наводившего ужас на весь Мурано. Сенатор этот, по натуре человек добрый и справедливый, не верил в то, что наделен какой-то особой властью. Он даже не осмеливался считать себя государственным инквизитором: он говорил: «Я нахожусь на службе у трибунала»; полагаю, он испытывал своего рода почтение к столу и трем стоящим возле него креслам. Крупная неприятность, случившаяся со мной в 1782 году, пробудила во мне жажду отмщения. Я испытал удовлетворение, не нарушив при этом закона, но нажил себе врагов среди всех дворян, действовавших заодно. Я сознательно навсегда распрощался с ними. Не имей я столь веских оснований, я бы вовеки не нашел в себе сил покинуть родину, ибо, по выражению Монтеня, был настолько развращен всеми доступными человеку удовольствиями, что, мало чем отличаясь от свиньи, радостно погружался в порок; и вот вам пример того, как люди, сами того не желая, делают добро другим.