История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби - [11]

В последнюю сентябрьскую ночь я не мог сомкнуть глаз, с нетерпением ожидая прихода нового дня, когда, вне всякого сомнения, я вернусь домой. Но день настал, пришел мой тюремщик Лоренцо и не сообщил ничего нового. Следующие пять или шесть дней я провел в ярости и отчаянии. Я решил, что по неведомым мне причинам меня решили держать в заточении до конца моих дней. Эта ужасная мысль вызвала у меня нервный смех; ведь я понимал, что сам властен распорядиться, сколько времени я останусь в этих стенах, достаточно решиться отвоевать свободу, пусть даже с риском для жизни.

Deliberata morte ferocior[43], к началу ноября я придумал план, как, приложив усилия, я смогу выбраться из темницы, где меня удерживали против воли; эта мысль преследовала меня неотступно. Я начал искать, изобретать, обдумывать сотни способов, как осуществить предприятие, которое и до меня привлекало многих, но никто не сумел довести его до конца.

В это же время как-то утром со мной случилось одно происшествие, которое показало, в каком жалком состоянии духа я пребываю. Я стоял в полный рост на чердаке, глядя вверх, на слуховое окно; в поле моего зрения попадала и массивная балка. В ту минуту, когда Лоренцо, мой стражник, с двумя помощниками выходил из камеры, вдруг на моих глазах эта балка даже не закачалась, а полностью развернулась вправо, а затем медленно, толчками стала возвращаться в исходное положение. Чувствуя, что теряю равновесие, я решил, что произошло землетрясение, и тюремщики тоже это заметили. Я ничего им не сказал, но обрадовался этому природному явлению. Несколько секунд спустя толчок повторился, я не сдержался, и у меня вырвались такие слова: «Un' altra, un' altra, gran Dio, ma pin forte»[44]. Стражники, перепуганные кощунственными речами отчаявшегося безумца и богохульника, в ужасе бежали со всех ног. Мысленно возвращаясь к этому событию, я понял, что надеялся на то, что землетрясение разрушит Дворец дожей, позволив мне вырваться из неволи. Если бы дворец рухнул, а я бы остался цел и невредим, то оказался бы на свободе, причем прямо посреди прекрасной, вымощенной камнем площади Святого Марка. Так я начал сходить с ума. Этот подземный толчок был отголоском землетрясения, в одно мгновение стершего с лица земли Лиссабон[45].

Чтобы помочь читателю понять, как мне удалось бежать из такого места, я должен объяснить, как устроены эти темницы. Расположены они прямо на чердаках Дворца дожей. Кровля крыта не черепицей, не кирпичами, а выложенными в один ряд свинцовыми пластинами величиной в три квадратных фута, это и дало тюрьме название Пьомби, то есть «Свинцовая» или «Свинчатка». Попасть сюда можно только через дворцовые ворота или же через красивое здание тюрьмы, куда меня и провели по мосту, именуемому мостом Вздохов, о котором я уже упоминал. Дальше нужно идти через залу, где собираются государственные инквизиторы. У их секретаря хранится единственный ключ, который тюремщик Пьомби должен возвращать ему незамедлительно по завершении утреннего обхода заключенных. Происходит это на рассвете, поскольку позднее снующие взад и вперед стражники слишком бы бросались в глаза в помещении, заполненном просителями, чьи дела находятся в ведении членов Совета десяти, ежеутренне заседающих в смежной зале, именуемой la bussola[46], через нее и проходят тюремщики.

Темницы эти расположены под крышей в противоположных концах дворца. Три из них, включая мою, находятся в западной его части, четыре — в восточной. Водосточный желоб крыши, обращенной к закату, спускается прямо во двор Дворца дожей, тот, что обращен к восходу, тянется перпендикулярно каналу, называемому di Palazzo[47]. Камеры, выходящие на эту сторону, светлые, и в них можно стоять в полный рост, в отличие от темницы, в которой сидел я; она называется il trave[48]. Вне всякого сомнения, камера моя располагалась над залой государственных инквизиторов, где они собираются почти всегда по ночам, после дневных заседаний Совета десяти, куда входят все трое.

Осведомленный обо всем этом, я прекрасно представлял себе расположение помещений и рассудил, что единственно возможный путь к успеху — это проделать дыру в полу моей камеры; но для этого нужны были инструменты, которые не так-то просто раздобыть, поскольку запрещено любое сношение с внешним миром: ни посещений, ни эпистолярного общения с кем бы то ни было. Я не мог допустить даже мысли довериться одному из стражников, а кроме всего прочего, у меня не было денег, чтобы подкупить кого-нибудь из них. В моменты одолевавших меня приступов ярости я прокручивал в голове возможность вырваться на свободу, убив тюремщика и двух его помощников, приходивших перестилать мою постель; но поскольку у меня не было оружия, я мог лишь задушить их голыми руками, уповая на то, что они любезно не воспротивятся такой расправе. Снаружи дверь в галерею всегда охранял стражник и отпирал ее только тогда, когда желавшие выйти называли ему пароль; к тому же он мог прибежать на малейший шум. Я предавался единственному доступному мне удовольствию: тешил свое воображение химерическими прожектами обретения свободы, без которой я не мыслил свою жизнь. Я по-прежнему читал Боэция, но мне нужно было выбраться отсюда, а об этом у Боэция ничего не написано. Я постоянно над этим размышлял, потому что был уверен, что смогу найти решение лишь силой своего разума. Я и сегодня по-прежнему убежден в том, что если человек вбил себе в голову довести до конца какое-то дело и сосредоточен только на этом, он непременно добьется своего, невзирая на все трудности: человек этот может стать великим визирем, Папой Римским, ниспровергателем монархии, но только если займется этим смолоду, ибо, достигнув возраста, когда фортуна перестает ему благоволить, он уже не способен ничего добиться и может уповать на успех только в том случае, если судьба будет ему в этом способствовать. Нужно положиться на нее и в то же время противостоять ее превратностям; но это уже сродни политическому расчету, причем одному из самых трудных.