История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби - [12]

В середине ноября стражник сообщил мне, что мессер гранде арестовал некоего преступника и новый circospetto[49] секретарь инквизиторов Петро Бусинелло приказал, чтобы его поместили в самую плохую камеру, а поэтому его посадят ко мне. Он уверил меня, что не забыл упомянуть о том, что одиночное заключение я считаю милостью, и получил на это ответ, что за четыре месяца, проведенных в тюрьме, я должен был поумнеть. Новость меня отнюдь не огорчила, я также не расстроился и из-за того, что мне объявили о смене секретаря. Этот господин Бусинелло был славным малым, я был знаком с ним в Лондоне в его бытность поверенным в делах Республики; однако я выказал полное безразличие как к первой, так и ко второй новости.

Через час после того, как пробил колокол Терца, я услышал лязганье засовов и увидел, как Лоренцо в сопровождении двух стражников вел за цепи наручников плачущего юношу. Они заперли его со мной в камере и ушли, не проронив ни слова. Я лежал на кровати, стоящей в алькове, где он не мог меня видеть; его удивленный вид рассмешил меня. Поскольку природа наградила его ростом в пять футов, он мог стоять в полный рост, внимательно разглядывая мое кресло, которое, как он полагал, приготовлено для него. На опоре решетки лежал томик Боэция, юноша вытер слезы, раскрыл его и с досадой отбросил прочь, когда понял, что он на латыни. Он обошел камеру, с изумлением увидел чужие вещи и быстро оказался в алькове, где при тусклом свете заметил кровать. Он задел меня рукой, тут же ее отдернул, попросив извинения, поскольку услышал мой голос. Я велел ему сесть, и, как читатель может догадаться, наше знакомство не замедлило состояться. Он сказал, что он уроженец Виченцы и что его отец, хотя и бедный кучер, послал его в школу, где он овладел грамотой и смог в одиннадцатилетнем возрасте пойти в ученики к парикмахеру. За четыре года он так хорошо овладел мастерством причесывать парики и волосы, что смог пойти в услужение к графу камердинером. Он со вздохом поведал мне, что два года спустя единственная дочь графа вышла из монастыря и что, расчесывая ее дивные волосы, он влюбился в нее, как, впрочем, и она в него; и оба они, будучи не в состоянии противиться страсти, решили пожениться, а потом отдались на волю природы, в результате чего юная графиня восемнадцати лет от роду забеременела. Старая преданная дому служанка заметила, что ее хозяйка преступно прибавила в весе, и догадалась об их тайной связи. Вынудив ее во всем сознаться, она заявила, что почитает своим первейшим долгом открыть тайну графу. Виновная уверила старуху, что в ближайшие дни сама во всем признается отцу через своего духовника, и, получив это обещание, служанка поклялась молчать. Юноша поведал мне, что, вместо того чтобы совершить этот бессмысленный шаг, они замыслили побег и, радостные и уверенные в успехе, решили поселиться в Милане. Его высокородная жена раздобыла приличную сумму денег, взяла бриллианты своей покойной матушки, и они собирались бежать с наступлением ночи, но тут его неожиданно вызвал к себе граф. Он вручил ему письмо, которое следовало отвезти в Венецию и отдать в собственные руки адресату. Юноша сказал, что граф говорил с ним так благожелательно и так спокойно, что ему и в голову не пришло заподозрить какую-то ловушку. У него было всего несколько минут, чтобы пойти к себе за плащом, и он попрощался со своей возлюбленной на ходу, уверив ее, что назавтра вернется, но при этих словах она лишилась чувств. Меньше чем за восемь часов юноша добрался до Венеции; он отнес письмо по адресу, дождался ответа, зашел в трактир, собираясь перекусить перед возвращением в Виченцу; но когда он выходил из трактира, его окружили стражники, препроводили в караульное помещение и держали там до тех пор, пока не привели туда, где он сейчас находится.

Юноша этот отличался редкой красотой, казался честным и без памяти влюбленным. Он только и думал, что об участи молодой графини, это терзало его сильнее, чем собственная судьба. Он спрашивал меня, заливаясь слезами, может ли он считать ее своей женой, и когда я отвечал, что она таковой не является, он стал безутешен. Он отстаивал передо мной свою правоту, ссылаясь на законы природы, казавшиеся ему непреложными и всесильными, и полагаю, он принял меня за безумца, когда я сказал ему, что природа лишь побуждает человека совершать глупости. Он надеялся, что ему принесут еду и постель, но я разуверил его в этом и не ошибся.

Я дал ему поесть, но он не смог проглотить ни кусочка. Он целый день говорил о своей возлюбленной, не переставая при этом плакать. Он вызывал у меня самую искреннюю жалость, да и бедная девушка в моих глазах не заслуживала ни малейшего порицания. Если бы господа государственные инквизиторы могли проникнуть невидимыми ко мне в камеру и услышали все, о чем поведал мне этот несчастный юнец, я и по сей день уверен, что они не просто выпустили бы его на свободу, а еще и обязали бы жениться на графине, не принимая в расчет ни законы, ни обычаи. Я отдал ему свой тюфяк, ибо не хотел делить ложе с влюбленным юношей. Он не сознавал ни размеров своей вины, ни того, что граф был вынужден добиться тайного наказания для него, спасая честь своей семьи.