История меланхолии. О страхе, скуке и чувствительности в прежние времена и теперь - [52]
Как могло представление о беспробудном сне настолько завладеть умами людей, чтобы бодрствование стали воспринимать как нарушение сна, состояние, от которого нужно избавляться, вместо того чтобы его использовать? Возможно, этот стереотип сложился в среднем классе под воздействием многочисленных свидетельств XIX века, в которых бессонница ассоциируется с перемалыванием печалей и неудач (напоминающих о себе при ослаблении дневного самоконтроля), сексуальной неудовлетворенностью, а также боязнью, что из-за ночного бодрствования человек не справится с задачами, которые перед ним поставит завтрашний день.
Современного человека, ориентированного на постоянное достижение новых и новых высот, бессонница пугает своей «бесполезностью» — это время, не занятое ничем конкретным и потому опасное.
Вернемся к Максу Веберу.
К лету 1898 года, сделав в рекордно короткие сроки академическую карьеру и еще до достижения 30 лет получив профессорскую должность, Вебер начинает ощущать все более сильную усталость от работы в Гейдельбергском университете. В 1899 году он просит освободить его от преподавания, а затем и вовсе уходит от дел. В течение последующих пяти лет Вебер совсем не может работать. Силы возвращаются к нему постепенно, и потом периоды активности в его жизни перемежаются с периодами бессонницы. На службу он возвращается лишь через 20 лет, в 1918 году.
Что же случилось?
Тревожные симптомы появлялись и раньше. Но они не влияли на работоспособность, напротив, Вебер считал, что интенсивный труд позволяет отгонять меланхолические мысли. Его, как и многих увлеченных работой людей, болезнь страшила прежде всего невозможностью работать. Пока человек выполняет свои функции и доктора не находят у него физических болезней, он здоров.
Весной 1898 года у Вебера произошла крупная ссора с отцом, который вскоре после этого скончался, а Вебер впал в состояние сильнейшего беспокойства. Ему хотелось перемен, и он отправился в Испанию, но во время всего путешествия пребывал в раздражении и возбуждении. Нервы его расшатались, однако Вебер настаивал, что нуждается в новых впечатлениях, чтобы поддерживать себя в форме в отсутствие работы. Расслабляться нельзя. По возвращении домой он с головой ушел в преподавание и поехал в лекционное турне: Франкфурт, Мангейм, Страсбург. Симптомы неблагополучия усиливались. Прием экзаменов изматывал его, голова «кипела», тело было напряжено. Вебер предпринимает длительные прогулки, чтобы физическим напряжением снять нервное. Однажды ему показалось, что переутомление вот-вот убьет его. Маска дала трещину. Из глаз полились слезы.
Жена Марианне описывает его тогдашнее состояние как «срыв» (АЬэШгг).
Сам он рассматривает свои ощущения как «перезарядку», необходимую для организма. «Моя болезнь имеет много преимуществ, — пишет он жене. — Я вдруг увидел иную, человеческую, сторону жизни, которая прежде была мне неизвестна. Болезненная склонность к научным исследованиям, заставлявшая меня судорожно цепляться за работу, как за талисман, ослабла, железная рука отпустила меня. <...> Потребность тянуть эту ношу отпала»>15.
«Но то было лишь начало адских страданий», — пишет он позднее Марианне. Спустя несколько недель, во время которых Вебер активно читает лекции, наступают новый срыв и глубокое истощение, сопровождаемое бессилием всех членов. Жена обеспокоена. «Что делать с мужем, для которого любое интеллектуальное напряжение подобно яду?» — спрашивает она себя. Вебер может часами бесцельно сидеть, царапая ногтем крышку стола. Читать или писать он не в состоянии, чтение вслух не переносит. Расписаться в ведомости для него смерти подобно. Жена дает Веберу глину для лепки и конструктор из камешков. Вебер послушно, как ребенок, занимается игрой. Но руки дрожат, и камни плохо ложатся друг на друга. Малейший звук мучителен, мяуканье кошки выводит его из себя.
Вебер утрачивает веру в свои преподавательские способности (как в XVII веке профессор Барлеус) и, действительно, не может преподавать. Однако он беспокоится о впечатлении, которое его болезнь производит на окружающих, и утверждает, что это не «психическая апатия». «Болезнь физического происхождения, меня подводят нервы, — пишет он матери. — Меня раздражают даже собственные записи». Веберу одинаково тяжело выслушивать как комплименты его здоровому внешнему виду, так и участливые комментарии.
Врачи ставят диагноз «неврастения в результате многолетней работы». С началом нового семестра болезнь накидывается на Вебера с утроенной силой. Чтение лекций причиняет ему страдания, у Вебера появляются навязчивые идеи, ему кажется, будто на профессорской кафедре его лицо покрывает обезьянья маска. До конца семестра остается всего несколько недель, когда он, явно пребывая в состоянии сильнейшей паники, просит немедленно предоставить ему отпуск в связи с необходимостью лечения. Его заявление тут же удовлетворяют — к профессорам, страдающим нервными расстройствами, в то время относились с сочувствием и уважением.
Обливания холодной водой в санатории «Констанцер Хоф» на Боденском озере не принесли желаемого эффекта, Веберу делается все хуже. Его беспокоят проблемы со сном. Врачи пытаются лечить ученого гипнозом, но им удается ввести его лишь в состояние полудремы. Вебер злится на докторов и их профессиональную несостоятельность. «Каждая встреча с врачами для Макса словно нож в сердце», — пишет его жена.
