История Марго - [62]

Несколько дней спустя мне приснился жуткий сон о папе. Его ранили в живот, а когда я зажала рану, кровь еще сильнее заструилась у меня между пальцев. Я перевязала его живот полотенцем. Он не кричал от боли, но я знала, что он умирает. Я видела это по его глазам: радужки мутнели. Я считала секунды, продолжая надеяться, что он будет жить вечно. Он был ранен, но еще жив. Я держала его в объятиях, но как я могла его успокоить? “Papa”, – сказала я, крепче прижимая его к себе. У меня вырвался слабый всхлип. Во сне я видела его глаза, бледно-серые, но само лицо расплывалось, утратив свои черты – ни подбородка, ни лба, ни больших ноздрей, по которым я могла бы его узнать.

Я разбудила Анук посреди ночи и рассказала ей о своем кошмаре. В холодном поту, дрожа, босиком, я стояла в дверях ее комнаты. Она приподнялась на локтях.

– Это просто сон, – сказала она. – Иди спать.

– Я боюсь, что забываю его, – сказала я.

– Возможно, какие-то вещи ты и забудешь.

– Я все время думаю о тех неделях до его смерти. Я должна была позвонить ему, попытаться что-то сделать.

– Ты злилась на него, Марго. Это нормально, что ты ему не позвонила.

– Но он был болен. Кто знает, что ему пришлось пережить, а я его бросила.

Анук глубоко вздохнула, как будто ее терпение было на исходе.

– Не забывай, что он тебе тоже не звонил. Иногда ты начинаешь его боготворить.

В ее голосе были слышны сердитые нотки, и это меня разозлило. Я ожидала большего сочувствия.

– Ты забываешь, что он нас бросил, – продолжала она, и ее тон стал резче. – Он умер с ними.

– И ты, наверное, сказала ему держаться от нас подальше. Я даже не знала, что вы больше не вместе. Ты могла бы попросить его вернуться домой.

– Домой! – Она пренебрежительно фыркнула. – Он нас бросил.

– А ты что сделала, чтобы побороться за него?

Я стянула с нее одеяло. Ее грудь покрывали пигментные пятна. Днем она замазывала их тональным кремом.

– Думаешь, это я его оттолкнула? – спокойно спросила она, садясь в кровати. – Пора бы уже повзрослеть и понимать, что к чему, но ты его идеализируешь, лелеешь свое фантастическое представление о нем как о грандиозной личности, о великом человеке. – Она описала руками круг в воздухе. – Ты считаешь, что он был безупречным.

– Нет, не считаю, – сказала я с вызовом. Ее тон меня раздражал.

– Хорошо. В таком случае должна тебе сказать, что он не умел хранить верность, и речь не только о его жене.

Меня как будто током ударило.

– В смысле? – спросила я.

– У него были другие женщины. Рано или поздно для тебя это перестало бы быть секретом. Лучше уж ты узнаешь от меня.

Я села на кровать и снова укрыла ее одеялом, разгладив складки на ее ногах.

– Ты его ревновала?

– Постоянно.

– Но все равно оставалась с ним.

Она помолчала, словно обдумывая возможные варианты.

– Я была влюблена. И сначала я не догадывалась, какой он. Когда поняла, было уже поздно. А теперь я собираюсь спать. – Она натянула одеяло до подбородка и закрыла глаза.

Папа изменял моей матери. Как так вышло, что я не знала, и чего еще я не знаю? Кем были эти другие женщины? Расспрашивать Анук, по-видимому, не имело смысла. Я сидела в темноте, собственное тело казалось мне раскаленным добела стержнем, и я постепенно осознавала, что не знаю о нем ничего, кроме того, что он мой отец. Надо будет рассказать Брижит. “Я понятия не имею, с кем еще он встречался и любил ли Анук”, – скажу я. Этой ночью я, совершенно раздавленная, лежала на кровати, а Анук спала, и бледный свет из окна озарял ее лоб.

8

Давид и Брижит вернулись в Париж, и я ждала звонка от нее, чтобы спланировать наши следующие рабочие встречи. Но Брижит позвонила только через неделю. Она говорила как-то рассеянно, и я почувствовала, что навязываюсь, спрашивая, когда мы теперь увидимся. “Я очень занята, – сказала она, – а у Давида гора работы, но как насчет четверга?”

Я забеспокоилась, что она потеряла интерес к нашей книге. Может быть, теперь, когда она столько времени провела вдали от Парижа и от меня, у нее изменились планы? Может, она великодушно продолжает встречаться со мной только потому, что жалеет девочку, потерявшую отца? После нашего разговора меня не покидало ощущение, что что-то не так, что она больше не вкладывается в проект всей душой. Явных причин для беспокойства не было, и тем не менее мне стало очень не по себе.

Они вернулись сияющими. “Это все свежайший горный воздух, – сказала она, – а не парижский смог, который забивает горло”. Когда поезд прибыл на вокзал, легкие у нее аж съежились, стоило ей вдохнуть токсичных городских выхлопов. Она хвасталась тем, как они отдохнули. “После Нового года мы провели в кровати целый день”, – заявила она. От головной боли ей пришлось выпить восемь таблеток аспирина.

Я представила, как они сидят на мягких стульях за столом красного дерева и едят гороховый суп из керамических мисок. Представила жареное мясо с корочкой, хрустящей под ножом. Хотя, по правде говоря, я ничего не знала о семье Давида и даже не знала, живут ли они в собственном доме или в маленькой квартире. Я была уверена, что по ночам Брижит и Давид занимались любовью. В моем воображении они всегда делали это стоя, опираясь на кровать. Я помнила звуки, которые они издавали, как будто это было вчера. Его икры напрягаются. Потом тишина. От этого зрелища мой желудок проваливался куда-то в глубину.