История Марго - [60]

Давид покачал головой.

– Нет, у тебя всегда такие губы – припухшие и более полные, чем ожидаешь.

Я шла через девятый округ к Сене, раскрасневшись от слов Давида, и в голове у меня звучал голос Анук. Я трогала теплые подушечки своих губ. Эти огромные губы, доставшиеся мне от Анук, были единственной чертой, которая придавала мне сходство с ней.

В прошлом, когда она бывала недовольна папой или собственной жизнью, она часто набрасывалась на меня и обвиняла в избалованности. Она хотела внушить мне, что я должна упорно трудиться, чтобы стать хорошей. Я впитывала все ее слова. Теперь я вспомнила то, что Анук постоянно повторяла мне в детстве. “Отец тебя избаловал. Ты теперь считаешь себя пупом земли. Он потакал тебе во всем. Ты испорченная девчонка”.

Не будь я такой испорченной, я бы знала, что о нас лучше молчать. Может, я бы прислушалась к предостережениям Давида.

Она была права: меня избаловали. Что-то темное выросло во мне, распространилось, словно плесень. Я думала, что хочу открытости, но на самом деле мне нравилось хранить тайны. Это было нетрудно. Я наслаждалась тем, с какой легкостью умела скрывать правду. Я была двуличной, как и мои родители, и мне нравилось самостоятельно решать, что другие должны или не должны знать обо мне. Нужно сказать Брижит, чтобы она написала об этом, но для этого потребуется мужество. Я представила себе лица Брижит и Давида в спальне, их запрокинутые головы, дыхание Давида, от которого колышутся густые черные волосы Брижит, сияние ее лица. Мне понравилось сидеть по ту сторону двери, спрятавшись, но рядом с ними.

Я подумала о Матильде – благоразумной Матильде, которая как-то сказала, что женщинам за пятьдесят не стоит солить и перчить еду на публике, чтобы не демонстрировать дряблые руки. Она промывала салат в уксусе, чтобы избавиться от насекомых. Анук выбрала ее за надежность. Она доверяла ей. Все эмоции Матильды отражались у нее на лице. Она была не такой, как мы. В некотором смысле Жюльет больше походила на нее – такая же открытая книга.

Я шла долго. Воздух был плотным и влажным, почти как в тропиках, и дождь все никак не проливался из туч. Когда же небо наконец треснуло, на тротуар легли полосы желтого света и по земле застучали гигантские капли.

Дорога до дома занимала почти час. К тому времени, как я дошла до Центра Помпиду, дождь прекратился, и вокруг фонтана Стравинского собрались люди. Туристы сидели вперемешку с парнями и девушками моего возраста, которые назначали здесь друг другу встречи. Я двинулась дальше на юг, мимо обувных магазинов, мимо Шатле, быстро прошла сквозь толпу на острове Сите и почти не взглянула на собор. Я никогда не была в Нотр-Даме, а Анук, в которой каждые несколько лет внезапно просыпалась духовная жажда, заходила туда поставить свечку. На другом берегу я почувствовала, что у меня болят ноги, и сбавила скорость. Оставалось немного. По этим улицам я могла бы ходить даже во сне: справа кинотеатры, впереди вход в Люксембургский сад, “Монопри”, за ним почта и песочного цвета Пантеон с серой луковицей купола. Папа гордился тем, что мы живем рядом с Пантеоном, потому что там были погребены его любимые писатели.

Я свернула на нашу улицу и увидела у входа в наш дом женщину и маленькую девочку. Я их не знала. Женщина была слишком пожилой, чтобы приходиться девочке матерью. Я решила, что это ее бабушка. Она возвышалась над девочкой и сердито грозила пальцем, отчитывая ее. Я остановилась, чтобы не мешать им. Внезапно женщина отвесила девочке пощечину. Я вздрогнула, как будто меня ударили. Девочка молчала и не двигалась. Еще минута – и обе они заторопились прочь по улице и скрылись за углом.

Выглядели ли так же мы с Анук, когда ругались на людях, когда спешили к метро, одна впереди, другая сзади, обмениваясь мрачными взглядами, когда отталкивали друг друга, чтобы пройти через турникет? Останавливались ли прохожие посмотреть на нас и, если да, что они думали?

7

Я никогда не ждала Рождества, и в этом году его приближение в некотором смысле угнетало меня еще больше. В Рождество папа проводил с нами меньше всего времени, и мы острее всего ощущали его отсутствие.

На следующей неделе Брижит и Давид отправлялись в Швейцарию, чтобы провести каникулы с семьей Давида. Его родители переехали в Женеву, поближе к дочери, которая жила там с мужем и тремя детьми. Они должны были провести там почти две недели.

Я прочитала “Здравствуй, грусть” в один присест за несколько дней до Рождества. Начала днем и прервалась только на ужин. Я читала в кровати допоздна, подперев тонкую книжку на груди одеялом, и закончила уже за полночь. Я не ожидала, что между рассказчицей, Сесиль, и ее овдовевшим отцом будут такие тесные отношения – об этом Брижит не упоминала. Но теперь стало ясно, что именно в этом состоит эмоциональная суть романа. Они вели себя не столько как отец и дочь, сколько как друзья; они пили вместе и поддерживали романтические увлечения друг друга. В последней главе, которую я перечитала еще раз, перед тем как выключить свет, Сесиль думает об отце: “У тебя не осталось никого, кроме меня, у меня – никого, кроме тебя, мы одиноки и несчастны”