История Марго - [42]

– Идем, Maman, – прибавил он и потянул ее к двери.

Она отступила на шаг.

– Да, это правда, – сказала она с горечью. – Ты ничего плохого не сделала. Ты такая же, как мы.

Они вышли из комнаты, и я снова осталась одна.

От ее слов мне стало холодно, по ладоням пробежала дрожь. Я приблизилась к папе. Его губы стали тоньше, чем я их помнила, словно у него украли зубы. Но особенно странной казалась кожа, которую больше не оживляло внутреннее биение. Из него будто выпустили воздух. Я склонилась над ним и коснулась губами его волос. Они были мягкими и пахли его шампунем – слабый лекарственный запах. И тогда я узнала его. Я сделала еще один вдох. Это он.

– Нам тебя не хватает, – прошептала я. – Возвращайся домой.

Анук ждала меня на улице. В какой-то момент она спустилась вниз одна. Дверь мягко захлопнулась за моей спиной. Анук ходила туда-сюда вдоль дома и остановилась, когда увидела меня.

– Что там? – спросила она. Это прозвучало резко, но ее тон тут же смягчился. – Какой он?

– Такой же, как всегда, – ответила я.

Горло сдавило, говорить было трудно. “Если ты сейчас заплачешь, – сказала я себе, – я никогда тебе этого не прощу”.

Она заключила меня в объятия. Это было неожиданно. Я напряглась еще больше. Я не могла сдаться, не могла позволить, чтобы меня утешали. Она прижимала меня к себе, пока я не расслабилась хоть немного. Я пыталась вспомнить папины объятия, его широкую грудь, его фигуру, но проявления нежности были не в его характере.

От Анук пахло кремом. Чуть слышный аромат роз. Она казалась неуязвимой. Я ощутила, как заряжаюсь ее энергией. Стычка с мадам Лапьер придала ей сил.

Я знала, что это чувство скоро пройдет. Она не захочет, чтобы оно длилось слишком долго.

Я вспомнила, как много лет назад одна девочка прищемила мне руку дверью. Мне было лет шесть или семь, и Анук забрала меня из школы, чтобы отвезти в больницу. Когда она приехала, рука уже опухла и побагровела. Мать той девочки приехала тоже. Она извинилась перед Анук, но довольно сухо, и сразу занялась собственной дочерью. Она стала утешать ее, говоря, что это несчастный случай, что дверь закрылась сама. Мне все запомнилось по-другому. Девочка сделала это намеренно: захлопнула дверь, глядя мне в глаза. Она назвала меня вруньей, когда я сказала, что мой отец – важный человек. “У тебя нет отца, – ответила она, – а твоя мать шлюха”. Я быстрым шепотом пересказала все это Анук.

Анук подошла к матери девочки – она была на голову выше этой женщины – и начала жестикулировать в опасной близости от ее лица. Я помню, как заплакала дочь, когда увидела, как чужая мать нападает на ее собственную. Многие слова Анук были мне незнакомы, но в ее тоне чувствовалась злоба. Мне было стыдно и хотелось, чтобы мать позаботилась обо мне, а не ругала незнакомую женщину. Я жалела, что все ей рассказала. Я ненавидела, когда она устраивала сцены на людях и начинала громко кричать. Но в этом была вся Анук – она никогда не заботилась о том, как ее воспринимают другие.

– Помни, кто мы, – шепнула мне на ухо Анук, выпустила меня, и мы двинулись к метро.

Никто, кроме нас двоих, не мог понять, каково это – быть теми, кого прячут. Быть чужой тайной. Другие жалели нас, и Анук даже однажды назвала нас людьми второго сорта. Она сказала это как бы в шутку, потому что правду нельзя было произносить вслух. Но мы были избранными, лучшими. Мы были лучше мадам Лапьер и ее сыновей. Он любил нас. Мы чувствовали себя особенными и любимыми, и именно поэтому нам хватало сил все это выдержать. У него были жена и двое детей, и все-таки он искал удовольствия и семейного тепла вне дома. Дыру в его жизни нужно было чем-то заполнить. Долгие годы мы помогали ему обрести цельность. Вот кем мы были, и я черпала в этом утешение.

14

После того вечера я почувствовала, что Анук изменилась. Она все больше отдалялась от меня. Я не могла отделаться от мысли, что причиной этому стала я сама, потому что простилась с папой без нее. Мне казалось, она обижена на меня за то, что я смогла побыть с ним, а ее не пустили в квартиру. Когда меня не было поблизости, она рассказывала Матильде, скольким пожертвовала за эти годы, хотя знала, что я слышу каждое слово. Больше всего она жалела, что я росла в таких привилегированных условиях. Что я избалована. Что я не знаю цену деньгам. (“Отец Марго платил за квартиру и приносил ей подарки в качестве компенсации за свое отсутствие”.) Она утверждала, что я не понимаю, как много она работает, как почти ежедневное преподавание высасывает из нее всю творческую энергию. (“Мне нужна подпитка. Мне нужно время, чтобы думать, чтобы искать идеи для новой постановки, но я не могу этим заниматься, потому что целыми днями веду занятия, чтобы платить за аренду”.)

– Ты забываешь, – сказала Матильда, – что она только что потеряла отца.

Меня заполняла чернота. Я начинала думать, не из-за меня ли у папы случился сердечный приступ. Если бы мы продолжали скрываться, может, он бы остался жив. Вдруг это истощение и стресс, вызванные скандалом, довели его до такого состояния? Вдруг мои крики “Papa!” посреди ночи серьезно навредили ему, еще больше ухудшили их отношения с мадам Лапьер? Анук говорила, он не любил перемены и конфликты. Я вспомнила, что он носил рубашки одного и того же бренда тридцать лет, что он всю жизнь выстраивал безупречный образ верного мужа и добропорядочного католика, а я разрушила этот образ, выставив его обманщиком. Я думала о том, как он чуть не заснул за рулем, о том, каким уставшим и уязвимым казался тогда во сне. У него не было неиссякаемой энергии Анук.