История культуры Санкт-Петербурга - [11]

Моя «История культуры Санкт-Петербурга» есть в значительной степени дань этим замечательным писателям. На протяжении тех пяти с лишним лет, которые понадобились, чтобы завершить мою работу, постоянным источником интеллектуальной поддержки для меня неизменно оставалось интерпретативное исследование развития русской культуры Джеймса Г. Биллингтона «Икона и топор» (James H. Billington. «The Icon and the Axe»). Ее чтение укрепляло меня в моем стремлении реализовать предлагаемую читателю книгу не как энциклопедию петербургской культуры, но как ее развернутую историю, понятую как развитие на протяжении нескольких веков петербургской легенды и петербургского мифа.

Глава 1

31 октября 1833 года в Болдине Пушкин завершил беловую рукопись своей поэмы «Медный всадник». Мы знаем об этом из заключительной пометы Пушкина на последней странице: «5 часов 5 минут утра» (то есть, в нарушение обычного расписания, поэт работал всю ночь).

С такой точностью Пушкин документировал свою работу исключительно редко. Видимо, даже он, отлично сознававший грандиозность своего дара, понимал, что за 26 октябрьских дней создал нечто уникальное, экстраординарное. (Недаром Пушкин, вернувшись в Петербург, запросил за свою поэму у издателя пять тысяч рублей, неслыханную по тем временам сумму.) Интуиция не обманула поэта: «Медный всадник» до сих пор остается величайшей поэмой, написанной по-русски. Это также подлинное начало и одновременно вершина литературного мифа о Петербурге.

«Медный всадник», имеющий авторский подзаголовок «Петербургская повесть», описывает наводнение 1824 года, одно из многих, со злобной настойчивостью обрушивавшихся на Петербург на протяжении всей его истории. Но начинается поэма торжественной великолепной одой в честь Петра Великого и основанного им города, «красы и дива» Севера. Затем Пушкин предупреждает: «Печален будет мой рассказ» (хотя в свое время он воспринял наводнение 1824 года довольно юмористически, заметив в письме к своему младшему брату Льву: «Voilà une belle occasion à vos dames de faire bidet»[2]).

От Петра Великого и начала XVIII века действие в поэме Пушкина скачком переносится в современный поэту Петербург, где бедный чиновник Евгений мечтает о счастье со своей любимой Парашей. (Резкая смена героя, смена плана, точки зрения, настроения.) Начинается буря, переходящая в страшное наводнение. Застигнутый наводнением на Сенатской площади, Евгений спасается, взобравшись на мраморного льва. Перед ним – возвышающаяся над «возмущенною Невой» статуя основавшего город на таком опасном месте Петра I, «кумир на бронзовом коне».

Огромные волны, не достигающие Петра, «мощного властелина судьбы», грозят смыть Евгения, но он беспокоится не о себе, а о своей Параше. Буря затихла, и Евгений спешит к ее домику. Увы, домика нет! Его унесло волной, а Параша исчезла. Мысль о том, что его возлюбленная погибла, нестерпима для Евгения, и он сходит с ума, становясь одним из бездомных петербургских бродяг, живущих милостыней.

Сюжет, типичный для многих романтических историй. Если бы Пушкин на этом поставил точку, то «Медный всадник», даже пропетый полнозвучным, богатым, одновременно экстатическим и точным, до предела отшлифованным стихом, не поднялся бы до тех политических и философских высот, на которых он стал наиболее адекватным выражением сути Петербурга и его вечной загадки.

Нет, кульминация «Петербургской повести» впереди. Пушкин вновь приводит своего героя на Сенатскую площадь. Здесь Евгений вновь наталкивается на бронзового «кумира с простертою рукой» – «Того, чьей волей роковой под морем город основался». Так вот кто виноват в смерти Параши! И что-то понявший Евгений грозит «чудотворному строителю».

Но недолог этот бунт бессильного безумца против победоносной статуи самовластного монарха. Евгений бросился бежать: ему показалось, что Медный Всадник, сойдя с пьедестала, поскакал за ним. Куда бы в панике ни сворачивал Евгений, статуя продолжала настигать его, и всю ночь под бледной петербургской луной продолжалась эта страшная погоня.

С тех пор Евгений, осторожно пробираясь через Сенатскую площадь, не смел даже и глаз поднять на торжествующего жестокого Медного Всадника. «К сердцу своему он прижимал поспешно руку…» В императорском Петербурге не дозволено восставать против монарха, это святотатство. Жизнь окончательно раздавленного Евгения потеряла всякий смысл. В своих скитаниях он находит занесенный наводнением на маленький остров пустой разрушенный домик Параши – и умирает на его пороге.

Этот сжатый пересказ содержания сравнительно небольшой (481 звенящая строка) поэмы может создать впечатление, что симпатии Пушкина полностью и безоговорочно на стороне бедного Евгения (ставшего образцом для длинной череды «маленьких людей» в русской литературе). Но тогда не было бы загадки «Медного всадника», над которой больше 150 лет бьются слависты всего мира и которая стала темой сотен исследований и истолкований в литературном, философском, историческом, социологическом и политическом планах.

Загадка эта в том, что, хотя первая эмоция читателя – чувство острой, до слез, жалости к несчастному петербуржцу, восприятие поэмы на этом не заканчивается. Новые и новые эмоции и ощущения набегают на читателя, как волны на берег. Их несет не только сюжет «Медного всадника», но и его язык, сцепление слов и символов, структура. Постепенно читатель понимает, что позиция Пушкина куда сложнее. Медный Всадник представляет в поэме Пушкина не только Петра Великого и созданный им город, но и государство. И еще шире – всякую власть. И еще более широко – Творческую Волю и Силу. Они движут вперед общество, и общество в целом в них, без сомнения, нуждается. Но эти нужды общества вовсе не всегда совпадают со стремлениями его индивидуальных членов, бесчисленных маленьких Евгениев и Параш.