История крестовых походов - [66]

Но это известие, вместо того, чтобы еще расширить войну, закончило ее одним ударом. Потому что Муинеддин Анар не меньше боялся властолюбия сыновей Ценки, чем крестоносцев, а у последних совсем уж прошла охота воевать против Дамаска. Когда занятие города представило затруднение, иерусалимцы, естественно, вспомнили, что им было бы достаточно жить в мире с Дамаском, чтобы быть желанным образом защищенными с одной стороны. Но людям Запада не было никакого интереса проливать кровь в войне, к которой вовсе не стремились сами жители Святой Земли, и немцы в особенности вспоминали с любовью о родине, потому что среди всех своих, говоривших по-французски сотоварищей из Франции и из Палестины, они находились в очень неприятном одиночестве, и уже после большого поражения при Дорилеуме им приходилось выносить немало насмешек. Когда после всего этого Муинеддин Анар объявил христианам, что, при дальнейшей осаде города, он должен будет сдать его сыновьям Ценки, то в иерусалимской главной квартире составился заговор, который имел целью поставить все крестоносное войско в такое положение, что и немногие желавшие войны не могли бы более продолжать ее. С этой целью ночью с 27 на 28 июля королям Германии и Франции было представлено, что завоевание города со стороны плантаций было невозможно, между тем как можно было надеяться на хороший успех, если напасть на Дамаск с юго-востока, потому что там не мешали плантации и стены города были низки и слабы. Короли поддались уговорам. Рано утром 28 июля все войско направилось на юго-восточную сторону города, но там очутилось перед сильными укреплениями в безводной, голой и жаркой пустыне, где долгое пребывание было просто невозможно. Здесь не осталось ничего другого, кроме быстрого отступления, и хотя в рядах западного войска громко высказывалось глубокое раздражение против недостойного коварства иерусалимцев, все-таки приходилось подчиниться необходимости[51].

Конрад был более всех к этому готов, когда один из важных князей в войске, его близкий друг Дитрих Фландрский, настоятельно убеждал его вернуться на родину: Людовик колебался еще несколько времени, потому что ревностный епископ Готфрид Лангрский заклинал его уйти не прежде, чем он совершит какой-нибудь подвиг в честь Бога: наконец и он должен был согласиться на обратный поход, — отступление было начато еще 28 июля и сделано не без потерь в битвах с быстро преследовавшим неприятелем.

Но должен ли был великий крестовый поход закончиться таким позором? В числе пилигримов было еще достаточно храбрых людей, для которых эта мысль была невыносима, и поэтому в конце концов было сделано еще одно общее нападение на Аскалон, которое однако не удалось даже прежде, чем было начато, вследствие безучастия иерусалимцев. Что побудило этих последних уклониться от предприятия относительно столь важного для них Аскалона, нельзя определенно сказать: более всего вероятно то, что при усиливавшемся возбуждении их против немцев они не хотели даже с ними вместе биться. Скоро после того Конрад покинул Святую Землю, 8 сентября 1148 г., полный горести и негодования на все пережитое, вернулся сначала в Константинополь, чтобы еще теснее чем прежде соединиться с императором Мануилом, а оттуда только весной 1149 года отправился в Германию. Людовик оставался в Иерусалиме еще после Пасхи 1149 года, полный, конечно, напрасной надежды достичь еще какой-нибудь победы над врагами креста. Затем он переплыл с различными опасностями Средиземное море, прибыл в Италию, повидался там с дружественными ему властителями, королем Рожером и папой Евгением, и наконец прибыл осенью 1149 года во Францию.

Следствия крестового похода

Таким образом, второй крестовый поход не принес сирийским христианам той помощи, которой многие из них от него ожидали и в которой действительно все очень нуждались. Эдесса была теперь навсегда потеряна. Антиохия окончательно низвергнута с гордой высоты, на которой она держалась, хотя с уменьшавшимися силами, полстолетия, и ей каждый день угрожала судьба Эдессы. Наконец, королевство Иерусалимское, хотя в эту минуту было в самом цветущем состоянии, также влачило сомнительное бытие, без какого-либо ручательства прочности.

Но если мы спросим, что собственно было причиной бесплодности этого крестового похода для Сирии и бесполезной гибели стольких сотен тысяч храбрых людей, то прежде всего мы должны обвинить в этом неполитическую слепоту того пламенного духовного рвения, какое когда-либо сказывалось в веке крестовых походов. Святой Бернард предал гибели те ополчения, которые он сам вызвал, по своему невниманию к тем земным условиям, с какими они были связаны. Его ошибкой было то должное положение, в котором находились во время крестового похода греки и немцы, французы и норманны, и поэтому его ошибкой был в особенности и печальный конец странствия в Малую Азию и Сирию. Наряду с этим с самой ужасной ясностью выступает еще другой факт, а именно, что среди жителей крестоносных государств распространилась крайняя безнравственность и начала оказывать влияние на жизнь общества: убийство, нарушение брака, предательство сливаются в их действиях. Это неудивительно. Западноевропейское рыцарство, которое со времени Готфрида Бульонского сражалось в Сирии, с самого начала находилось в положении, вредившем всякой нравственности. Сначала оно было проникнуто самыми возвышенными настроениями борьбы за Спасителя: но когда кончилось время экзальтации, то после этого, естественно, тем скорее сказались грубые человеческие страсти. Кроме того, это рыцарство боролось за свое существование среди тяжких трудностей, сегодня терпело крайнюю нужду, чтобы завтра видеть перед собой царские сокровища: и в особенности оно было в постоянных столкновениях с неверными, с врагами Христа, относительно которых все казалось позволенным, все дурное и все насильственное, обман, предательство и убийство. Как могли эти люди в конце концов не дойти до того, чтобы не отдаваться необузданно всякому наслаждению, не производить хладнокровно всякое плутовство? Но как ни решительно следует признать испорченность, которая стала почти всеобщей у сирийских христиан, но глубочайшая причина ее была собственно не нравственная, а политическая. Бальдуин I и Бальдуин II также были жадные люди и интриганы, отчасти готовые на предательство так же, как и Боэмунд, Танкред, а иногда даже Готтфрид. Тем не менее они совершили великие дела, потому что у них были перед глазами великие цели, в стремлении к которым они оставались выше этого жалкого падения в бездеятельность и безнравственность. Напротив, у их преемников в эпоху второго крестового похода это стремление к высоким целям по большей части уже погасло. Только у Раймунда Антиохийского оно иногда еще вспыхивает. Но Мелизенда и ее сын Бальдуин перешли меру в безыдейной жажде наслаждений. Им все более и более стали подражать остальные вельможи и это образовало наконец болотную почву, на которой ядовитое растение безнравственности достигает роскошного развития, уничтожающего в конце концов народ и государство.