История Израиля. От Войны за независимость до Шестидневной войны - [78]

На самом деле в Израиле было очень мало таких писателей, которые пытались бы обойти как эти события, так и более ранние проявления несправедливости по отношению к палестинским арабам. Напротив, большинство из них были задеты этой несправедливостью до самых глубин своей художественной совести и стремились дать своим чувствам соответствующее выражение. Сам Изхар, например, в своем нашумевшем произведении "Сиппур Хир-бет-Хиза” ("Рассказ о Хирбер-Хизе”) беспощадно обнажил моральную коллизию, в которую попадает израильский солдат, участвующий в выселении жителей арабской деревни. Это было настолько резкое самообвинение, что когда в 1949 г. в печати появилось продолжение рассказа, названное "Ха-шавуй” ("Пленник”), военные власти предприняли безуспешную попытку запретить эту публикацию, ссылаясь на законы чрезвычайного положения. В то же время Моше Шамир в своей автобиографической повести "Хайяй им Ишмаэль” ("Моя жизнь с Измаилом”) настаивал: "Мы не обусловили абсорбцию миллиона евреев из арабских стран требованием изгнания хотя бы одного араба из пределов Израиля, — и продолжал: — Правда в том, что присутствие арабов на земле Израиля всегда воспринималось нами как естественная особенность этой страны, с которой мы должны — и можем — считаться”.

И действительно, молодым израильтянам в любом случае было легче понять арабов, чем их родителям. Они выросли среди них. Они не были вооружены вывезенными из Европы изощренными приемами, позволяющими объявить любое проявление арабского национализма несущественным или искусственно инспирированным. Соответственно, их чувство вины было неподдельным и жгучим. Смилян-ский, Мегед, Шамир и другие представители их поколения отказывались трактовать арабо-израильский конфликт в терминах "справедливости” или "несправедливости”. В первом романе молодого киббуцника Амоса Оза "Маком ахер” ("Другое место”) арабские противники были настолько вписаны в мифологический пейзаж, что в каком-то смысле составляли неотъемлемую часть окружающей природы. Оз явно пытался рассказать не только о реальной осаде какого-то киббуца, а имел в виду все государство, осажденное, окруженное разгневанным арабским большинством, которое нельзя ни устранить, ни игнорировать. В более позднем и получившем поразительную популярность романе "Михаэль шели” ("Мой Михаэль”) Оз язвительно изобразил женщину, одержимую воспоминаниями об арабских двойняшках, с которыми она ребенком играла в довоенном Иерусалиме. Теперь эти двойняшки возвращаются к ней в ее кошмарах, врываются в ее дом, насилуют и пытаются убить. Вплетая тему арабского террора в общую схему мифологического противостояния, Оз опять-таки давал выражение напряженному, пусть и подсознательному, ощущению своих сверстников, что смерть, подстерегающая их, неумолима и возмездие — столь же фундаментальная составная часть ближневосточного пейзажа, как сами арабы.

Этот страх и эту тревогу попросту нельзя было изгнать из сознания. Аврахам Иехошуа, уроженец Иерусалима и современник Оза, говорил о том же, что и его коллега, хотя и в более сдержанных тонах. В рассказе "Мул ха-яарот” ("Перед лицом лесов”) некий выпускник университета нанимается сторожить лес, чтобы там, в одиночестве, закончить дипломную работу о крестовых походах (намек на постоянно проводимую арабами аналогию между сионистами и крестоносцами). Лес, который он охраняет, посажен на месте бывшей арабской деревни, разрушенной в ходе боев 1948 г. Один из жителей деревни, немой старик, все еще живет в лесу, присматривая за хижиной лесника. Поначалу студент-сторож напрягается изо всех сил, пытаясь добросовестно выполнять свои обязанности. Но постепенно становится понятным, что он подсознательно ждет, даже хочет, чтобы в лесу вспыхнул пожар. Поэтому, когда араб поджигает лес, студент молча поощряет его, захваченный видением давно исчезнувшей деревни, теперь воскресающей как птица-феникс. Нет, послевоенное поколение решительно не хотело, чтобы ошибки прошлого стерлись из памяти народа.

Не могло оно равнодушно пройти и мимо того нараставшего и уводившего в тупик прагматизма, который овладевал израильским обществом. Страх военного поражения и экономические тяготы, быть может, и смягчились к концу пятидесятых годов, но образ жизни по-прежнему оставался провинциальным — как по масштабу, так и по амбициям (Амос Оз блестяще выявил его приземленность в "Михаэль шели”). После Синайской кампании клаустрофобия усилилась. Люди чувствовали себя как-то устроившимися, быть может, — даже в большей безопасности, и именно поэтому стали задумываться над будничной скудостью своего существования. Их тревожили ориентализация и бюрократизация общества, эрозия идеализма, а больше всего — отсутствие новых горизонтов.

Парадоксально, но настроение во вполне зажиточном Израиле середины шестидесятых годов было более унылым, чем в нищей стране 1956 г. Отбрасывая прежние ценности и идеалы, общество не могло найти им замену. Еврейское государство было построено — стоило ли и впредь жертвовать еврейским универсализмом ради израильского национализма? Государство, созданное для того, чтобы привлекать евреев всего мира, стало их терять. Шоком для израильского общества стал не только отказ алжирских евреев переселиться в "страну обетованную”, но и тот факт, что в 1966 г. число людей, эмигрировавших из Израиля, превысило число иммигрантов.