История и старина: мировосприятие, социальная практика, мотивация действующих лиц - [15]
В. В. Стасов выдвинул весомые доводы в пользу заимствования, наглядно показав, что сходство русских богатырей с героями восточного эпоса очень велико. Не только сюжеты, но и «типические места» былин имеют аналоги в типических местах восточного эпоса. Колоссальный поток критики, обрушившийся на его работу, только подчеркивает ее значение.[172]
Со временем он уточнил свою точку зрения, предположив, что национальной былину делает не сюжет как таковой, сюжетная схема может забрести куда угодно, а именно ассимиляция ее в художественном сознании того или иного народа.[173] Соответственно изменилось восприятие социальной практики. Именно ей, в рамках теории «самозарождения сюжетов», вверялось право решать вопрос о заимствовании сюжета или отказе от него.
Впоследствии его доводы в некоторой степени принял В. Ф. Миллер[174] в отношении изображения коня и всадника в русских былинах, заявив о восточном происхождении сюжета в целом, за что и был резко раскритикован скептически настроенными исследователями былин.
Н. П. Дашкевич, в частности, отметил по этому поводу следующее: «Исследователи часто не уясняют себе, как следует, общего процесса возникновения былевых эпосов, либо неполно и односторонне подбирают данные сравнений. Из подыскивания же параллелей и отдельных сходных мотивов, а также групп мотивов, выходит мало толку, так как отмечаемые исследователями параллели и сходства не раскрывают ближайшим образом процесса сложения конечнаго целого, какое представляют собой былины, и в большинстве случаев процесс этот остается невыясненным….».[175]
Примерно таких же взглядов придерживался и А. М. Лобода, два года спустя подробно разобравший научные позиции В. Ф. Миллера в «Лекциях по русской народной словесности».[176]
Дискуссия о заимствованиях продолжалась и позже, но с меньшим полемическим задором. К числу позитивных моментов этой дискуссии можно отнести появление большого числа примеров эпической социальной практики в сравнении с аналогичной практикой, отраженной в иностранном эпосе, легендах и т. п.
Среди работ, относящихся к этому направлению, можно отметить труды Г. Н. Потанина[177] и И. Н. Жданова,[178] О. Ф. Миллера,[179] проводивших широкий анализ с привлечением материалов не только русских былин, но и саг, восточного эпоса, сказок, легенд, сказаний и т. д.[180] О. Ф. Миллер, сравнивая эпос и сказания, в частности отмечал, что «Между былинами и сказаниями (о начале Москвы — статья И. Д. Беляева, март 1868 г. Р. Вестник) — полное соответствие в том, что как в первых Чурила заводит связь с княгиней, так и в последних Кучковичи соблазняют жену княжескую».[181] Таким образом, в ряде случаев уже имелись попытки сравнения социальной практики, отраженной эпическими материалами, не столько в плане их соответствия истории (конкретной дате, событию и т. д.), сколько летописной социальной практике.
Пытаясь уйти от полемики по вопросам заимствования, тяготевшей к выяснению того, из какой страны пришел на Русь тот или иной эпический сюжет, ученые вернулись к сравнительному анализу былинных сюжетов с летописными и литературными источниками, выявляя основные историко-бытовые данные, запечатленные в русском эпосе. Следует отметить, что «быт» и «повседневность» не всегда «практика». Практика подразумевает не только описание условий среды, но и целеполагающую деятельность личности, взаимодействие в обществе индивидов и социальных групп. В рамках этого направления «исторической школы» указывались отдельные бытовые реалии, отраженные в летописях древней Руси в сравнении с эпическими материалами.
Под эгидой этой школы успели поработать многие ученые: В. Ф. Миллер, А. М. Лобода, М. Н. Сперанский, А. В. Марков, Н. П. Дашкевич, Л. Н. Майков, М. Г. Халанский, но фиксированного «членства» в ней не было, равно как и в остальных.
Одним из первых, кто обратил внимание на «исторический» характер русских былин, был Л. Н. Майков.[182] Его работа на тот момент не была должным образом воспринята обществом, поскольку наиболее «перспективными» и модными считались исследования в духе «мифологической» школы и «миграционной» теории.
Возможности для развития данной концепции сложились только после того, как появилась необходимость отстаивать самобытность своего эпоса в противовес «теории заимствования» (в варианте В. В. Стасова — с Востока, что делало русский эпос «менее европейским», в то время, когда все «азиатское» было не по душе прозападнически настроенной «цивилизованной» интеллигенции).[183] «Новое» научное направление сумело доказать на материале летописей не только наличие аналогичных, подобных тем, которые можно найти в эпических песнях, реальных событий в Древней Руси, но и возможность возникновения эпоса именно на ее территории.
Уровень работ «исторического» направления приблизительно одинаков, разночтения встречаются несколько реже, чем в работах «мифологического» направления. Их исследования скорее уточняют друг друга, чем противоречат, за некоторыми исключениями, которые касаются попыток использования для объяснения ряда сюжетов некоторых положений теории заимствования (В. Ф. Миллером в частности). Эпическое отражение социальной практики в ряде случаев ими исследуется, но бессистемно и в основном лишь для пояснения отдельных эпических сюжетов.
