История Французской революции: пути познания - [7]

«Всеобщая история имеет пока для русского совершенно иное значение, чем для западного человека. Немец, француз или англичанин не в состоянии отделить всеобщей истории от своей национальной, ибо из взаимодействий наций слагалась всеобщая история. На западе всякий принадлежит к какой-нибудь из старинных партий, корни которых кроются в далеком прошедшем и взаимная борьба которых составляет содержание истории. Для русского всеобщая история есть история человеческой цивилизации, на которую он смотрит как на свершившийся процесс. Спокойно и беспристрастно может он вглядываться в этот процесс, волнуясь и скорбя там, где гибла цивилизация и останавливалось дело прогресса, радуясь там, где оно торжествовало. Он не связан преданием и инстинктивным, наследственным влечением к тому или другому началу, к той или другой из исторических партий…»[50]

Позднее, во время и после революции 1905–1907 гг., Герье примет участие в деятельности партии октябристов, что наложит определенный отпечаток политического консерватизма и на его оценки событий более далекого прошлого. Однако в период становления «русской школы» он был ярко выраженным сторонником критического и далекого от какой бы то ни было политической апологетики подхода к изучению истории, в том числе (и особенно) истории Французской революции XVIII в. Герье предлагал молодой «русской школе» тот самый независимый путь, о котором несколькими десятилетиями ранее писал А. И. Герцен:

«Западноевропейский историк — судья и тяжущийся вместе, в нем не умерли семейные ненависти и распри, он — человек какой-нибудь стороны, иначе он апатический эгоист; он слишком врос в последнюю страницу истории европейской, чтобы не иметь непосредственного сочувствия с первою страницей и со всеми остальными. Нет положения объективнее относительно западной истории, как положение русского»[51].

Но российская историография Французской революции пошла тогда другим путем…

К тому времени, когда в России этой тематикой занялись профессиональные историки, среди значительной части российской просвещенной публики уже не одно десятилетие преобладало такое отношение к Французской революции, которое Герцен с полным основанием определял как «культ»[52]. Идеализированный образ этой революции ассоциировался с торжеством «свободы» (которую каждый понимал по — своему) и воспринимался как своего рода предсказание будущего России[53]. И так же, как и многие их современники, молодые российские историки, приступившие в 1870-е гг. к изучению Революции, оказались адептами этого «культа», ведь они формировались в той самой социальной среде, где он процветал. Кареев, как раз начинавший тогда свой научный путь под руководством Герье, позднее вспоминал:

«Кто начал жить сознательной жизнью в шестидесятых — семидесятых годах минувшего века, тот не мог не задумываться над тем, когда и как захватит Россию в свой неудержимый поток длительная западноевропейская революция, начавшая уже со времени декабристов оказывать влияние на передовые круги нашего общества»[54].

Неудивительно, что предложенный Герье подход к изучению Французской революции, по возможности свободный от политизации, не встретил отклика в среде либеральной интеллигенции и что наиболее авторитетным и популярным в российском обществе конца XIX — начала XX в. историком этой темы оказался не он, а его ученик — Н. И. Кареев. Огромный научный и общественный авторитет Кареева, ставшего в тот период настоящим лидером «русской школы», объясняется не только его выдающимися способностями исследователя (каковыми, на мой взгляд, в полной мере обладал и Герье), но и тем, что его в целом довольно восторженное отношение к Французской революции отвечало настроениям либеральной части общества. Поэтому не Герье, а именно Кареев с учениками и единомышленниками определил путь дальнейшего развития этого направления российской историографии — путь, сделавший ее частью мировой историографии «апологетического» (по определению Герье) или «классического» (по более позднему определению А. Собуля[55]) направления.

Любопытно, однако, заметить, что сторонники этих разных путей в прямую полемику друг с другом обычно не вступали. Отчасти это, возможно, объясняется тем глубоким уважением, которое ученые «русской школы» питали к ее основателю и своему учителю Герье. Тот же Кареев, несмотря на то что в их личных отношениях с Герье был период довольно длительного отчуждения (на защите докторской диссертации Кареева его наставник выступил с резкой критикой этой работы), всегда признавал себя его учеником[56]. Возможно также, что университетские преподаватели Новой истории Запада старались избегать лишних конфликтов между собой, чтобы не ослаблять свою и так достаточно узкую профессиональную корпорацию, вынужденную постоянно отражать попытки консервативных кругов ограничить преподавание этого учебного курса. Как бы то ни было, позицию Герье по отношению к Французской революции, достаточно критичную и далекую от какой бы то ни было апологетики, никто из российских профессиональных историков напрямую не оспаривал. Однако тот же Кареев не раз выражал свое несогласие с нею косвенным путем — через критику Тэна, которого Герье, как мы видели, высоко ценил.