История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века - [86]

Он обращает внимание на Марию Лещинскую, дочь бывшего короля Польши, Станислава Лещинского. Последние остались без гроша, как все безработные короли, и прозябали в Лотарингии. Они ждали от жизни только одного: чтобы именем Станислава назвали кованые железные ворота в Нанси. Скромное желание, согласитесь! Эти добрые поляки находились в изгнании и даже не догадывались о том, что их ангелы-хранители уже наводили блеск на их счастливой звезде. В Париже премьер-министр убеждает своего молодого повелителя, что для отхода ко сну Лещинская — это то, что надо. Будучи покладистым, Людовик соглашается. После чего маленькую инфанту наряжают в её лучшее платье, дают ей леденцов и сажают в первый автобус на Мадрид вместе с запиской для её родителей. От такого хамства благородная Испания начинает рвать и метать, можешь мне верить. Филипп Пятый выдворяет французский дипломатический корпус с ущербом, шумом и ногами под зад. В европейских дворах стали говорить, что Франция позволяет себе странные манеры, и если так будет продолжаться, скоро она начнёт сморкаться в шторы. Кстати, в самой Франции тоже были недовольны этой женитьбой. Бросить богатую инфанту ради бабы, у которой вместо приданого одни трусики с их содержимым; да ещё в то время, когда в финансовом гроссбухе в графе доходов «персиловая» белизна, всё это выглядит легкомысленно, не так ли? Но Любимому наплевать и на тех, и на других.

Молодая королева милая, славная и старше него на семь лет. Бурбон доволен. Мадам готова к размножению. Людовик и Мария, недолго думая, принимаются за дело и вскоре делают десять ребятишек. Браво, Пренаталь!

— У тебя не найдётся ещё глоточка мюскаде? — перебивает меня Пино. — Когда я тебя слушаю, у меня пересыхает в горле.

Я ему наливаю, при этом он делает вид, что смотрит в другую сторону, чтобы не говорить «хватит».

— Захватывающе, — говорит он, прежде чем выпить. — Получается, что этот Людовик Пятнадцатый был просто размазня?

— Ошибаешься! — возмущаюсь я. — Он был просто скромным. Не таким властным, как Людовик Четырнадцатый, следовательно, умнее. Его драма была в том, что он верил в то, что другие были способнее, чем он, и он на них полагался, хотя они того не стоили.

Поскольку герцог де Бурбон гнал порожняк, Флери, епископ из Фрежю, пытался ему поставить заслон. Он пользовался большим авторитетом у своего ученика. Бурбона убрали, и кардинал Флери занял место премьер-министра Людовика Пятнадцатого за столом в стиле Людовика Четырнадцатого. Этот самый Флери вообще-то был приятным стариканом. Без внешнего лоска, но со здравым умом. Он старался оздоровить финансы и провёл несколько войн, но вообще так, для видимости. Сначала против Австрии, чтобы посадить на трон тестя Людовика Пятнадцатого, затем вместе с Австрией против короля Пруссии. Фредерик Второй работал локтями в Европе. Тем временем доблестный Альбион, конечно же, не упускал возможности, чтобы пустить ко дну несколько наших кораблей.

Людовик Пятнадцатый после свадьбы вошёл во вкус и занялся семейством Нель. Это имя было просто написано на роду, да оно и всегда наводило на определённые мысли. С жадностью трёх ювелиров Любимый поимел четырёх крошек сразу. И ведь девочки Нель больше напоминали гренадёров. У мадам де Майи был большой нос; у её сестры, маркизы де Вентимиль (все выходят, просьба приготовить паспорта для таможни[165]) пахло от ног, и она была ростом два метра; у другой, я уже не помню, как её звали, был пердак как от «Данлопийо[166], только последняя из них, мадам де Латурнель (вам по набережной, и никуда не сворачивайте[167]) была ещё ничего из себя. Несмотря на свои изысканные манеры, Людовик Пятнадцатый любил крепко сложенных женщин. Его мечтой, наверное, были «Питер'з систерс»[168]. Тут уж он получил бы свою двойную порцию Танагры[169]. После того как он угостился сестрёнками Нель, он перекинулся на одну безродную, которую звали Пуассон[170]. Это было его личным способом поститься. Поскольку присутствие этой фаворитки низкого происхождения вызвало недовольство Двора, он превратил эту женщину-рыбу в маркизу де Помпадур. Звучало лучше, не правда ли?

— Извиняюсь, — останавливает меня Пинюш, — но мне скоро уходить. Много ещё про Людовика Пятнадцатого?

— Ещё на тридцать метров плёнки, уважаемый.

— Давай быстрее, а то мне ещё надо на рентген, делать снимки желудка. Представляешь, когда я ем сырые овощи, меня мучит изжога…

— И ты боишься рака?

— Приходится всё время думать об этом, — признаётся Старина.

Я думаю, что господа врачи не очень-то стараются найти противораковую сыворотку в связи с тем, что эта гадость приносит им бабки! Что они имели бы от уколов по десять франков? Представляете, какая была бы нищета среди белых халатов! Да рак — это их гарантированный жизненный минимум. С этой штучкой им не придётся голодать, и у них всегда будет на что провести отпуск на Капри.

И потом, если бы они его и победили, людям осталось бы только гибнуть в автомобильных авариях. Пока движение ещё как-то регулируется, ждать клиентуру пришлось бы долго.

Я высказываю Пинюшу свою точку зрения. Разумеется, он усмехается. Люди всегда усмехаются, когда им говорят правду. Им по душе только ложь. Иллюзия! Дым! Свою правду-матку они могут только в сонниках читать. Может быть, они и правы? Ведь у правды лицо некрасивое, и если бы её не приукрашивали, с ней бы просто не смогли ужиться. И вот её припудривают, красят помадой «Поцелуй», наносят зелёные тени на веки, подводят брови и громко кричат, что она красивая или секси. Поскольку она очень часто пахнет смертью или г…, её поливают духами, её покрывают цветами. Но цветы тоже умирают, не так ли? Тогда что? В чём смысл? В отсрочке? Да, в отсрочке! Вот к чему всё клонится! Главное — это несколько лишних минут или лет жизни. Медали вручают парням, которые, как про них говорят, спасли жизнь — вы слышите — спасли жизнь своему ближнему. Как будто можно