История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века - [84]
— Берю поручил мне передать тебе одну просьбу, — говорит он. — Он хочет, чтобы ты ему записал ещё одну лекцию по истории. Он не знает, что с ним происходит, но ему это страшно нравится. Кстати, я должен сказать, что это очень интересно, особенно в той манере, как…
Я делаю утиный клюв, приблизив к большому пальцу остальные.
— Берю меня утомляет, — говорю я.
Улыбаясь, Пинюшет роется в карманах и вытаскивает бумажную скатерть с жирными пятнами. На этом архипелаге под маркой «Астра», Бугай нацарапал несколько строчек своим прекрасным почерком, напоминающим колючую проволоку.
Я читаю: «Будь человеком, Сан-А! Нам с Бертой уже невмоготу. Вчера вечером я ей рассказал про твою запись. Я всё запомнил: маркиза де Севинье отравила Людовика Четырнадцатого, Мандарини тайно женился на королеве Австрии, король окружил себя аристократами и лепил этикетки и т. д. Так что мы хотим знать, что было дальше. Без балды».
Я нежно улыбаюсь этому посланию Берюрье. Разве можно устоять перед таким давлением?
— Видишь, — говорит Пино, — он предусмотрел твой отказ. Понимаешь, Берюрье — ещё тот мужик в своём роде. Он не блещет умом, но он всё же не глуп. Он так и остался отстающим школьником в обществе взрослых людей. Он тобой восхищается безмерно.
— Ладно, ладно, старина, я вам выдам вашу порцию знания. Подключай мафон и слушай.
Он, делает вялые движения, посасывая со свистом свой потухший окурок, который напоминает скелет насекомого.
— Поставить на ночной столик? — спрашивает Гноящийся.
— Йес, мой преподобный.
Я смотрю, как он манипулирует моим жужу.
— Тебе бы ещё подстегнуть кнутом твою челюсть, Пинюш, — советую я.
— Зачем? — удивляется достойнейший.
— Тебе уже пора поставить фильтр для гласных; у тебя челюсть, как у щуки. Когда люди стареют, у них она становится, как подставка для сигар!
Дрожащими пальцами старикан ощупывает эту часть самого себя, которая имеет намерение сняться, потому что она уже давно снялась.
— Хорошо, что ты мне сказал, — говорит он. — Мадам Пино мне тоже говорит, чтобы я сходил к дантисту. Мне уже трудно жевать. Жилистое мясо я уже не ем, а про рыбу даже не вспоминаю, особенно когда много костей.
— Короче, если ты не решишься, скоро ты будешь питаться только пюре и устрицами.
Я включаю магнитофон. Дую в микрофон, как это делают все звукооператоры, чтобы убедиться в том, что аппарат в состоянии дегустировать речь.
— Ну что ж, погнали, — говорю я. — Привет, Толстяк. Спасибо за письмо на гербовой туалетной бумаге. Я вижу, ты действительно всё усвоил. Сегодня мы займёмся Людовиком Пятнадцатым.
— Ещё тот гаврик! — вставляет Пинюш, у которого ещё сохранились остатки знания в его кладовой благоглупостей.
— Помолчи, Старый, — делаю замечание я, — мы в эфире. Ты угадал, Толстяк, эту глупую реплику вставил Пинюш.
— Не такую уж и глупую, — говорит Обломок, жадно хватая микрофон. — Все хорошо знают, что Людовик Пятнадцатый был распутным королём. Он говорил: «После меня хоть потоп».
Я вырываю у него из рук то, что мои собратья, которые любят условности, называют «маленьким эбонитовым ситечком», когда речь идёт о телефоне или микрофоне, вместо того, чтобы называть кошку кошкой!
— Вот именно, Пинюш, я как раз не согласен с этим историческим клише. Первые школьные учебники называют Людовика Пятнадцатого гнусным типом, и эта дурная репутация только нагнетается и становится ещё хуже с каждым учебным курсом. Лично у меня слабость перед этим королём. Надо устранить большую несправедливость в том, что его касается. Но прежде чем говорить о нём, вернёмся в то время, когда умер Людовик Четырнадцатый Великий, этот Король-Солнце, который дал великий век; век, который ему принадлежал настолько, что он вошёл в историю как Век Людовика Четырнадцатого! Итак, Лулу Великий наконец решается на то, чтобы высечь своё имя на мраморе, и вновь начинается романс о наследовании. И вновь наследнику престола пять лет! Такое постоянство вещей, что даже трудно поверить. Правнука Людовика Четырнадцатого также зовут Людовиком. Он слишком молод для того, чтобы лезть на трон, и страна переходит под регентство. Людовик Четырнадцатый, имитируя своего папеньку, перед тем как умереть, устанавливает регентскую систему по своему рецепту. Чтобы предупредить подлянки, он объявляет в своём завещании, что мясное рагу с овощами в Доме Франции будут варить несколько человек. Его племянник, Филипп Орлеанский, будет всего лишь поварёнком среди других. Как всегда, все согласны. Король загибается, и Филипп, разумеется, аннулирует завещание. И становится полновластным регентом.
Что он за человек, этот Орлеанский? Необычный мужик, по правде говоря. Очень умный, бойкий на язык. Но такой распутник, что покраснели бы все хозяйки весёлых домов.
Французы устали от войн Людовика Четырнадцатого. Им больше было по душе послевоенное время. Это как раз было на руку Орлеанскому. И французы вешают свои ружья и расстёгивают ширинки. Они решительно настроены подразвлечься. И регент даёт пример. Мне это напоминает анекдот про мужика, который собирается купить подержанную машину. «На такой тачке, — говорит торговец, — вы можете выехать из Парижа в девять часов вечера, а в десять вы уже в Орлеане». И крестьянин ему отвечает: «А что мне делать в Орлеане в десять часов вечера?» Что делали у Орлеанского в десять часов вечера? Ты сам знаешь. Давали магическую взятку под столом и устраивали полный бедлам. На этих изысканных ужинах после десерта они сплетались в клубок! Те, что приходили первыми, обслуживались первыми! Скатерти у них были вместо простыней, а регент, если верить слухам, успевал везде!
