История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века - [85]

Пино покашливает.

— Старого, похоже, это шокирует, — говорю я в микрофон.

Ветхий вытирает желатиновую слезу.

— Я считаю, что ты говоришь слишком резко и неуважительно по отношению к тем, кто всё же сделал Францию, и кто, в обстановке того времени и учитывая то, что…

Пинюш покорный. Он склоняет голову перед сложившимся положением вещей. Врождённый антиреволюционер. Любое выдвижение на пост ему кажется неизменным.

— Учитывая то, что ты маразматик, — перебиваю я, — прошу не мешать мне. В настоящее время крутится мой электрический счётчик!

— Я — маразматик? — ворчит он, делая обиженный вид.

— Смиренный маразматик. Худшая порода. Безнадёжная. Тебе бы работать контролёром на автостоянке. Там бы ты точно был на своей стоянке.

Я запустил эту реплику для Толстяка и даже слышу его бесподобный смех как из засорённой трубы.

Пино зажигает зародыш окурка, который постоянно торчит в углу его рта. Он сжигает два миллиметра усов высоким дымным пламенем своей старой зажигалки и вздыхает:

— Вот это и есть человеческая неблагодарность. Я пришёл тебя навестить, и меня оскорбляют.

И тогда я взыскую в его великодушном сердце, пропитанном белым вином кассис:

— А как ты смотришь на то, чтобы проведать стаканчик мюскаде?

Он «за». Маман достаёт нам бутылку из холодильника, и мы чокаемся. Инцидент исчерпан, и я вновь посвящаю себя Берюрье. Человек не должен забывать о своих ближних!

— Что бы ни говорил Обломок, который сидит со мной рядом, Толстяк, регент Филипп Орлеанский был с гнильцой. Он был папой порока; паломником спущенных трусиков! Его сообщником был аббат Дюбуа, пакостник, про которого говорили, что он из того дерева[163], из которого делают трубки. В эти распутные времена, когда безо всяких предавались удовольствиям, парики великого века создавали неудобства. Они были слишком длинными и застревали в пуговицах ширинок. И тогда мужикам расхотелось быть похожими на пуделей, и это стало началом стиля Людовика Пятнадцатого. Во главе с таким регентом Франция быстро погрязла во всеобщем разврате. По всей социальной лестнице сверху донизу свирепствовала распущенность. Это сказалось на Финансах, которые пошли вразнос. 2 сентября 1714 года, я как сейчас помню, в королевской казне оставалось горючего на тридцать часов. Под конец месяца пришлось затянуть пояса как никогда! Надо было что-то делать. И тогда Филипп Орлеанский доверился одному шотландскому проходимцу по имени Ло[164]. Может быть, тебе о чём-то смутно напомнит улица Кенкампуа, где он держал свою конторку и где маленький горбун крутил свои дела. Ло умел жонглировать деньгами. У шотландцев, прикинь, это в крови!

Он основал первую биржу в Париже и заменил прекрасные металлические бабки тугриками из плохой бумаги. Он выпустил акции в отделении Индийского банка. Эта операция внесла живую струю в финансовую жизнь. Все подумали, что на этом всё, Ло нашёл способ создать изобилие, большой рост ставок. Французская революция приблизилась ещё на один шаг. Многие думают, что людей может объединить бедность. Вовсе нет, их объединяет бабло. Бедные, в силу того, что они бедные, думают, что они никогда не смогут достичь положения, и они смиренно варятся в своём соку, но в тот день, когда они перестают ими быть, они понимают, что в этом мире всё возможно и что разница между слугой-миллиардером и разорившимся аристократом играет в пользу слуги. Так, благодаря Ло на улице Кенкампуа слуги стали богатеть и начали слезать с карет, чтобы купить их у своих бедных хозяев. В тот день абсолютная монархия умерла в толчее этой маленькой улицы. Родившись в мраморе и великолепии Версаля, она почила на Центральном рынке Парижа.

Система Ло, конечно, закончилась крахом, но всё же он толкнул народ к самосознанию. Этот беззастенчивый шотландец, сам того не желая и не сознавая, способствовал падению королевской власти не меньше, чем Руссо и Вольтер. С другой стороны, несмотря на распад государства, Ло всё же оживил экономику.

Пино несмело поднимает руку.

— В конце коридора, направо, — говорю я.

Но он качает головой, чтобы дать мне понять, что речь не об «этом».

— Ты стал говорить как препод. Тебе надо бы выражаться проще. Не забывай, что ты рассказываешь Берю.

Старина прав.

— Твоё замечание принято, милая старая руина, но наш друг сам разберётся.

Папаша побледнел.

— Брось, — умоляет он. — Я хотел, чтобы наш Александр всё понял правильно.

— Я брошу потом. А пока что я продолжу. Франция на распутье. В головах что-то происходит. Регент не унывает и продолжает свои скачки. Его дочь, герцогиня де Берри, идёт по его стопам. Полный шабэ. А что в это время делает Людовик Пятнадцатый? Что ж, он растёт. Рядом с ним находится воспитатель Флери, епископ из Фрежю. Бравый прелат учит его, как может, ремеслу короля. Молодой Людовик Пятнадцатый охотится, и это его единственное развлечение. Он даже не смотрит на женщин. Его, разумеется, обручают с испанской инфантой, как обычно. Эта малышка живёт при дворе, чтобы получить французское воспитание перед тем, как увидеть короля в своей постели. Людовик Пятнадцатый её почти не видит и совершенно не обращает на неё внимания. К тому же он не испытывает желания править. Его титула и его положения ему достаточно. Поэтому, когда в 1723 году регент загибается от прилива крови (есть же справедливость), Людовик, которому всего тринадцать лет, передаёт бразды правления герцогу де Бурбону, глупому как пробка, который скандальным образом набил себе карманы благодаря системе Ло. Этот фрукт был способен управлять государством, как ты, Берю, быть архиепископом Парижа. Едва он успел занять свой пост, как у него под париком начало бурлить. Герцог был недалёким, но с хитрецой. В его маленьком бурбонском мозгу идёт следующий ход мысли: «У короля слабое здоровье, он кашляет при малейшем сквозняке. Я не удивлюсь, если у него лёгкие побиты молью. Если он крякнет, корона достанется его кузену из Орлеана, моему злейшему врагу, а я, герцог де Бурбон, тут же стану как герцог Бордосский, который стал как его брат, а его брат как его отец, а его отец как Монлюк. Отсюда вывод: единственный мой шанс, чтобы прикрыть тылы, — это, конечно, чтобы король оставался живым, а ещё лучше, если он родит наследника. Вот только с этой самой инфантой моего Хуэльо, которой ещё не исполнилось восьми лет, мы вряд ли дождёмся дофина. Проще отправить малышку к её папаше и подыскать королю рабочую бабенцию».