История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века - [113]

Я оставляю Толстяка одного и ухожу за альбомом с множеством иллюстраций, страницы которого стали мягкими, хотя они и из лощёной бумаги, столько их листали.

Когда я появляюсь вновь, Толстяк уже снял галстук, пиджак, правую туфлю и поставил свой стакан кьянти. Я замечаю, что уровень жидкости в бутылке заметно снизился. Меня не сильно удивит, если он отпил из горла!

— Ты только не стесняйся, — говорю я, — если тебе жарко, можешь снять трусы.

Он говорит, что всё хорошо и что не надо переживать из-за него. Мы садимся рядышком за столом, и я раскрываю свою волшебную книгу.

— Начнём с Реставрации. Перед тобой Людовик Восемнадцатый, которого нам предложили из-за границы.

Мой Доблестный смотрит на младшего брата Людовика Шестнадцатого весьма критическим взором.

— И вот этот был королём Франции?! — восклицает он. — Французы, наверное, выбрали этот мешок с жиром, чтобы не сажать на трон какого-нибудь Даладье![216] Тоже мне, монарх! Он мне напоминает понос, который на меня нападал в детстве.

— Тебя всегда влечёт к высокому искусству, как я вижу, — иронизирую я.

— Всегда, — задумчиво отвечает Берюрье.

Затем, наклонившись к портрету Людовика Восемнадцатого, изображающему короля в кабинете в Тюильри:

— У него была рожа как для рекламы слабительных пилюль, ты не находишь? С такой физиономией и с его ревматизмом он, наверное, был таким же популярным, как экзема, скажи?

— Почти, — соглашаюсь я. — Он прибыл, как тогда выражались, на иностранных фургонах, вот это в основном и было не по нутру нашим предкам.

— А ведь то, что ты сказал, так оно и есть, — посерьёзнев, замечает Сведущий.

— Что я сказал?

— В том разрезе, что начиная с него, История подходит к нам всё ближе. Ты только что сказал, что на наших предках уже был запашок нашего времени.

— Возвращение Бурбонов Франции навязали, — продолжает досточтимый Сан-Антонио, человек, заменяющий сливочное масло, Мишле, Октава Обри[217] и мужей, находящихся в командировках. — Но ты сам знаешь, что у нас не любят людей, которых нам навязали.

— Как налоги, которыми нас обложили, — вставляет Берю.

— В конечном счёте, — упорно продолжаю я, — этот король был неплохим малым. У него была не очень весёлая жизнь в изгнании. Он был нездоров и вернулся на двух костылях в другую Францию. Но он пришёл некстати. Все аристократы, которые по возвращении at home обнаруживали, что в их койках с балдахином дрыхнут фермеры, воспринимали это негативно и хотели вернуть своё добро. Толстячок Людовик не мог себе позволить роскошь быть либеральным. И тогда началось то, что назвали Белым террором.

— Это же фильм Альфреда Гонококка!

— Это было ещё ужаснее, чем фильм Альфреда Хичкока, чувак! Сведение счётов вновь залило кровью бедную, истерзанную Францию. Маршал Ней был обвинён в государственной измене и казнён за то, что помог императору, вместо того чтобы остановить его возвращение с острова Эльба.

— Если бы это было сегодня, он бы выкарабкался, — уверяет Берюрье, тонкий социолог, когда приложит усердие. Затем, бесцеремонно постукивая пальцем по лицу Людовика Восемнадцатого: — Про толстяка ты всё сказал, можно перевернуть страницу?

— Погоди, надо ещё отметить, что он дал французам Хартию, или Конституцию, которая из монархии сделала конституционную монархию.

— Давай без заковырок, я не специалист, — рубит Бугай.

Его физиономия загорается интересом.

— И разумеется, бубенчики месье тоже были безработными, как у его братца Людовика Шестнадцатого?

— Вовсе нет. Он вёл себя в постели достойно.

— Не может быть! С такой вывеской, чтобы ублажить свою половину, он, наверное, устраивал ей большой трюк, не так ли?

— Я полагаю, у него были свои методы. Его титулованная любовница, мадам Дюкайла, водила его за нос.

— Уж лучше бы она его ухватила за него, так она хоть что-то почувствовала бы.

— Что касается этой дамы, позволь мне рассказать тебе один курьёзный случай…

— Валяй, там посмотрим, — разрешает не без осторожности мой товарищ.

— Её звали Зоэ… Однажды один министр зашёл в рабочий кабинет короля в то время, когда Людовик Восемнадцатый ждал любовницу. «Это ты, Зоэ?» — спросил суверен. Он сильно смутился, когда понял, что совершил оплошность. Министр (мне кажется, это был Деказ) рассказал о своём злоключении во дворце, и его прозвали Робинзон.

— С чего это?

— Потому что его приняли за Зоэ.

— И что из этого?

Какой же он тормоз! Я понимаю, что этот каламбур не принёс его автору ордена Почётного Легиона, но всё же…

— Робинзон потому, — проявляю я терпение, — что его приняли за Зоэ! Робинзон Крузоэ[218]. Допёр?

— Я не хотел поверить в эту игру слов, — ни в грош не ставит мой друг. — Не фонтан! Видно, что они ещё не читали Сан-Антонио в то время!

Я делаю поклон в знак признательности.

— И ещё одна деталь о Людовике Восемнадцатом — умер в 1824.

Берюрье даёт самый неожиданный из ответов, самый терпящий возражений из не терпящих:

— Это его право, — говорит он просто.

И мы переходим к Карлу Десятому простым магическим поворотом страницы.

— Вот, представляю тебе его величество Карла Десятого!

— Красивый мужик, — даёт оценку Берюрье, пуская слюни на конный портрет, — ты уверен, что он был братишкой того самого?