История эпидемий в России. От чумы до коронавируса - [70]

На этом основании Государственный совет 2 мая постановил «обнародовать о сем в здешних ведомостях и отменить принятые предосторожности». Однако Екатерина II оказалась осторожнее и «изъясниться изволила, что хотя опасность в Москве и миновала, но хочет она, чтоб предосторожности оставлены были».

30 мая Салтыков вновь донес, что в Москве, кроме Угрешского монастыря, ни больных, ни умерших опасною болезнью нет. Заслушав это сообщение, Государственный совет 6 июля вынес постановление распустить всех находящихся в Симоновом и Даниловском монастырях людей. Карантинные сроки решено было сократить на половину, а часть застав ликвидировать, оставив таковые только в Бронницах, Тоене и Тихвине.

В июне генерал Брюс, особоуполномоченный по мероприятиям, связанным с недопущением чумы в Петербург, подал в Государственный совет предложение снять все заставы на путях из Москвы в Петербург, кроме Вышневолоцкой и Пресненской. Он предложил также снова открыть суконную фабрику в Москве и пропускать изготовленные на ней товары в Петербург. Государственный совет одобрил эти предложения, т. е. петербургские власти, как и московские, окончательно успокоились и решили, что опасная болезнь, если только она была, окончилась и что пора уже свертывать все профилактические учреждения и мероприятия.

Это было роковой ошибкой – чума в Москве продолжалась.

«Уже в июне месяце в некоторых местах города стала настоящая зараза как черными пятнами, так и другими наружными язвенными знаками и более оказываться».

Однако в Москве мало кто верил в чуму и даже врачи «старались в том обывателей уверить, что люди от обыкновенной гнилой горячки, а не от заразы умирают»^[261].

А в это время смертность в городе значительно возросла: в сутки умирало от 40 до 70 человек. Всего же в июне в городе умерло 994, в Угрешском же монастыре и карантине – 105, итого – 1099 человек.

В июле «истина настоящего бытия моровой язвы еще более стала открываться». В половине этого месяца во многих местах Москвы, особенно же в слободах Преображенской, Семеновской и Покровской, стали вымирать целые дома. «При таких злощастных приключениях» проводимые до июля месяца противочумные мероприятия оказались недостаточными. Симонов монастырь, в котором помещались для наблюдения фабричные с Суконного двора, был переполнен. Поэтому 17 июля решено было всех «сумнительных» людей вместо Симонова монастыря направлять для выдерживания карантина в «особый дом» в селе Троицком-Голенищеве, близ Воробьевых гор.

Для того чтобы избежать расхищения и грабежа вещей при выводе людей из домов в карантины, близ Симонова монастыря построен особый амбар, куда «таковые пожитки из малых домов в сохранении отвозились». Но это относилось лишь к ценным вещам, остальные же вещи, а также «такие, которые около больного в употреблении были», сжигались без всякой компенсации их владельцам.

Разумеется, эта мера, как, впрочем, и все почти «строгие» противоэпидемические меры, задевала лишь малоимущих людей и со всею строгостью применялись только по отношению к ним. Люди богатые и знатные в большинстве своем бежали из Москвы, а те, которые не захотели бежать, имели возможность обойти всякие, даже самые строгие законы и постановления.

Число заболевших и умерших между тем непрерывно возрастало. К концу июля за сутки стало умирать до 100 человек и даже больше. Но хотя по осмотру врачей многие из умерших имели явные признаки чумы, всех их считали погибшими от «обыкновенной гнилой горячки», если только они умирали после 4 суток от начала заболевания.

Чума была уже не только в Москве, но распространилась и по ближайшим уездам. Салтыков был сторонником выезда из Москвы возможно большего числа людей. В связи с этим в августе «явное моровой язвы свирепствование… побудило почти всех знатных и должностями не обязанных людей из Москвы в разные деревни и места выезжать. При таких выездах многих обывателей служители, будучи или сами заражены, или имея с собою зараженные вещи, привозили купно с собою, как в проезжающие, так и в собственные свои селения заразу»^[262].

Некоторые москвичи, пользуясь недостаточностью надзора, вывозили в подмосковные деревни больных и умерших, бежали сами из карантинов и больниц и «по дорогам в поле умирали». Правда, во многих деревнях крестьяне оказались дальновиднее и умнее своих господ и некоторых иноземных врачей, все еще споривших о том, какая в Москве свирепствует болезнь. Крестьяне по-старинному называли ее «мором» и никого из Москвы в свои деревни не пускали.

В самой же Москве во второй половине августа заболеваемость чумой и смертность от нее резко повысились. Ежедневно заболевало, по далеко не полным официальным данным, около 400–500 человек, такое же количество умирало. Некоторые больные, избегая госпитализации, пытались «перенести болезнь на ногах и, перемогаясь ходили по улицам и торговым местам». Многие москвичи не только утаивали больных и мертвых, но и выкидывали таковых на улицу, подальше от своего дома, «дабы через то не можно было того долго узнать». Каждый… «старался утаивать свою болезнь и всячески… до тех пор перемогался, пока она его, по своему лютому качеству, скоропостижно умерщвляла»