История афинской демократии - [90]

«Вся, можно сказать, Эллада пришла в движение, – говорит Фукидид, – так как везде происходили раздоры между предстателями демоса, призывавшими афинян, и олигархами, призывавшими лакедемонян… И вследствие междоусобиц множество тяжких бед обрушилось на государство – бед, какие обыкновенно бывают и всегда будут, пока человеческая природа остается той же, но только проявляются они в большей или меньшей степени и различны по формам, сообразно обстоятельствам в каждом отдельном случае… Итак, в государствах поднялись междоусобицы. Волновавшиеся позже, умудренные предшествовавшими событиями, шли гораздо дальше в переменах образа мыслей, в хитрости нападений, в необычайности мщений». Понятия извратились. «Безрассудная смелость стала считаться мужеством, готовым жертвовать за товарищей, предусмотрительная медлительность – благовидной трусостью, благоразумие – предлогом к малодушию, вникание во всякое дело – леностью во всем. Безумная же поспешность считалась уделом мужа, а осторожное обдумывание – благовидным предлогом к уклончивости. Поносящий других слыл во всем надежным, а возражавший ему – подозрительным; успешно строивший козни почитался умным и заподозривший их – еще способнее, а наперед решивший, чтобы совсем не нуждаться в них, – разрушителем товариществ, гетерий, и трусом перед противниками. Вообще хвалили того, кто предупреждал намеревавшегося совершить какие-либо злодеяния и кто побуждал к ним не помышлявшего о них. Родство связывало людей меньше, нежели политические кружки, так как участвовавшие в последних больше готовы были без всяких отговорок отважиться на все. Ибо подобные сообщества составлялись не в согласии с существующими законами, ради государственной пользы, но вопреки установленным, из-за корысти. Доверие друг к другу скреплялось не столько божественным законом, сколько противозаконием, совершаемым сообща… Предпочиталось отомстить кому-нибудь, чем самому не претерпеть обиды. Если ради примирения и бывали клятвы, то они давались обеими сторонами только ввиду безвыходности положения, когда не имелось никаких других средств; но при удобном случае тот, кто раньше отваживался, если видел противника беззащитным, отомщал ему с тем большим наслаждением, что тот верил клятве и что это не было в открытой борьбе. При этом принимались в расчет как собственная безопасность, так и то, что победитель приобретал славу умного человека: большинство охотнее дает себя называть ловкими злодеями, чем добрыми простаками: последнего стыдятся, первым гордятся.

Причина всего этого – жажда власти из-за корысти и честолюбия; отсюда и страстность борьбы, раз она началась. Ибо лица, ставшие во главе государств, каждый под благовидными именами, отдавая будто бы предпочтение то политическому равноправию массы, то разумной аристократии, на словах служили общему благу, выставляя его целью борьбы, а на деле стремились к личным целям. Всяким способом борясь друг с другом, чтобы одолеть, они дерзали на ужаснейшие злодеяния и шли на еще большие отмщения, не соображаясь ни со справедливостью, ни с государственной пользой, но руководясь только тем, что приятно той или другой партии. Достигнув власти осуждением, посредством несправедливого голосования или насилием, они готовы были тотчас же удовлетворить чувство ненависти. Обе партии ничего не считали святым; но те, кому при помощи благовидных слов удавалось достичь чего-либо ненавистным способом, слыли лучшими. Граждане, не принадлежавшие ни к одной партии, истреблялись обеими сторонами или потому, что не принимали участия в борьбе, или из зависти, что они могут остаться невредимыми.

Таким образом, всяческие виды испорченности вследствие междоусобиц водворились среди эллинов, и то добродушие, которое больше всего присуще благородству, было осмеяно и исчезло; сильно же возобладало враждебное, недоверчивое отношение друг к другу. Для прекращения вражды не было ни достаточно сильного слова, ни достаточно страшной клятвы… Брали перевес люди менее сильного ума: опасаясь своей неспособности и ума противников, они, чтобы не быть побежденными их словами и предупрежденными их изворотливостью, приступали к делу смело; а те, смотря свысока и воображая, что могут все предусмотреть и что нет нужды прибегать к действию, где можно взять умом, погибали беззащитными…»

В 425 г. война, казалось, приняла более решительный оборот, и притом благоприятный для Афин. Афинский флот на пути в Сицилию, задержанный непогодой, по настоянию сопровождавшего его Демосфена занял Пилос (нынешний Наварин) на берегу Мессении. Пилос был наскоро укреплен, и в нем был оставлен Демосфен с пятью кораблями. Весть об этом встревожила спартанцев: Мессения, с ее населением, находившимся в положении илотов, была у них самым уязвимым местом, и вот вторгнувшееся в Аттику спартанское войско поспешило покинуть ее; а на Пилос, чтобы вытеснить оттуда афинян, произведено было нападение и с суши, и с моря; в то же время спартанцы заняли остров Сфактерию, лежащий у входа в Пилосскую бухту. Нападение спартанцев было отбито. Между тем на помощь Демосфену возвращается афинский флот и наносит поражение спартанскому флоту. Сфактерия была осаждена.