Истории торговца книгами - [16]

Настоящий Ист-Энд

(The Real East End), 1932

Берк отмечал, что библиотека в квартале Бетнал-Грин[44] всегда была переполнена местными жителями. Мой отец родился в 1913 году и вырос в Бетнал-Грин в крайней нищете. В период между двумя мировыми войнами он жил в приемной семье, приемный отец служил в полиции констеблем. И все же, хотя мой отец бросил школу в четырнадцать лет, он был весьма начитан.

Еще одной представительницей академического сообщества, которая скептически относилась к самообразованию, была Куини Дороти Ливис[45]. Она тосковала по золотому веку – эпохе, когда «народные массы получали пищу для развлечений свыше, их вкусам не стремились угождать ни журналисты, ни кинематографисты, ни популярные писатели».

Вирджинии Вулф трудно было понять предпочтения широкой аудитории:

…я часто спрашиваю своих низколобых друзей: почему, хотя мы, высоколобые, никогда не покупаем книг среднелобых <…> почему же низколобые, напротив, столь серьезно относятся к плодам трудов среднелобых? <…> На все это низколобые отвечают (но я не в силах воспроизвести их манеру речи), что они считают себя людьми простыми, необразованными[46].

Из неотправленного письма Вирджинии Вулф редактору журнала The New Statesman

Сегодня в истории английской литературы существует слегка бредовая теория о том, что модернисты намеренно стали писать трудным для понимания языком, чтобы отвадить читателей рабочего класса, которые становились все назойливей и посягали на горные вершины литературной жизни. Кроме того, эта теория гласит, что едва массы взялись читать Элиота и Вулф да еще и, черт побери, вникать в смысл написанного, как начал вылупляться постмодернизм, дабы отразить атаки пролетариата, пытающегося взять на абордаж крепкое судно литературного академического сообщества. Свенгали[47] постмодернизма, Жак Деррида, похоже, занимал демократическую позицию. Он утверждал, что не существует различий между низкой и высокой культурой, намекал на то, что концерт Мадонны ничем не хуже «Гамлета», ведь искусство творится в сознании аудитории или читателя. Однако к его собственной, невероятно трудной для понимания прозе широким литературным массам подступиться было нелегко. Как заметил один критик, присутствовавший на его выступлении, он был скорее художником в жанре перформанса, нежели логиком, и играл словами, наслаждаясь поистине французской манерой плыть в потоке свободных ассоциаций. Сам он не выдерживает проверки на демократичность, ведь его работы за пределами академического сообщества не читают.

Эзра Паунд с потрясающей искренностью предсказал появление «новой аристократии искусств», которой предстояло с таким же цинизмом дурачить народ, как это делала старая кровная аристократия. Он полагал, что в конце концов речь идет о «расе с кроличьими мозгами»: «…мы наследники ведунов и шаманов. Мы – художники, которых так долго презирали, – вот-вот возьмем власть в свои руки». В попытке упрочить эту власть Эзра Паунд и его товарищи-имажисты попытались запатентовать слово «имажизм», дабы не позволить никудышным подражателям пополнить ряды представителей нового стиля. Это было в 1914 году, в то время, когда Ричард Черч, сын сотрудника почты из лондонского квартала Баттерси, был еще совсем юн. В автобиографии «Через мост» (Over the Bridge) он с горечью отмечает, что «интеллигенция не видит никакого смысла в том, чтобы стараться сделать литературу доступной – в этом и коренится проблема». К счастью, наследники Паунда, поэты-лауреаты Тед Хьюз и Саймон Армитидж, – типичные представители того самого класса «кроликов». Отныне происхождение писателя утратило прежнюю важность как для читателей, так и для самих литераторов.

В заключение этого раздела позвольте привести рассказанную Томасом Маколеем историю о впечатлении, которое произвело на одного трудягу выдающееся «классическое» произведение. Этот случай служит прекрасной иллюстрацией к известной истине: «невозможно дурачить всех и вся». В XVIII веке одному итальянскому преступнику предоставили выбор – отправиться на галеры или же прочесть двадцатитомную «Историю Италии» (La Historia D’Italia) Франческо Гвиччардини. Он предпочел книгу, но, одолев несколько глав, передумал и стал «весельным рабом».

Пролетариат, простой люд – как ни назови читателей, не принадлежащих к благородному обществу, – им приходилось несладко и требовалось немало постараться, чтобы достать книги, а после выкроить свободное время и обеспечить освещение, необходимые для чтения. В правящих кругах к подобным устремлениям относились настороженно и недоброжелательно. Что уж говорить о женщинах-книголюбах, которые независимо от сословия встречали на пути особые преграды и поразительным образом преодолевали их при помощи смекалки и всевозможных ухищрений!

Овидий под подушкой: женщины-книголюбы

Джулии разрешается брать любые отцовские книги, за исключением тех, что хранятся в шкафу за застекленными дверцами. Там все книги повернуты корешками внутрь, и мы не знаем ни как они называются, ни о чем в них рассказывается, хотя мистер Уолдрон говорит, что нам и не следует их читать. Джулия смотрит на них с нескрываемым благоговением.