Истории надежды - [15]

— Можно прийти к вам на следующей неделе? — спросила я.

— Прежде чем отвечу, я хочу спросить вас кое о чем. Много ли вы знаете о Холокосте?

Я смущенно опустила голову:

— Очень жаль, но в моей деревенской школе в Новой Зеландии, которую я окончила много лет назад, нам почти ничего не рассказывали о Холокосте. К сожалению, с тех пор я узнала мало нового.

— Отлично, — сказал он. — Вы вполне подойдете.

— Мне надо вас о чем-то спросить, мистер Соколов. Почему вы хотите говорить с человеком нееврейской национальности?

— Это просто. Я хочу беседовать с человеком, не связанным с Холокостом.

— Почему?

— Не верю, что где-то живут евреи, на которых не повлиял бы Холокост — либо лично на человека, либо через его родных или друзей. Если на человека давит груз знания, он не сможет написать мою историю.

— А вам известно, что раньше я не писала книг? Я ходила на курсы сценаристов и написала несколько сценариев, но ни один из них не пошел в дело.

Я испытывала потребность исповедаться в моих несуществующих писательских достижениях. Будучи фанаткой кино, я наивно полагала, что если стану в выходные посещать курсы и консультации для сценаристов, читать сценарии кинофильмов и изучать законченные фильмы, то смогу написать сценарий. Я обдумала несколько проектов, зрительно представляя все свои истории и прокручивая их в голове. Ни в коем случае нельзя недооценивать уверенность человека в достижении своих целей. Если вы попытались что-то сделать и не получилось, это не означает неудачу. Просто в следующий раз приложите больше усилий. По крайней мере, я пыталась в этом себя убедить. И я написала один киносценарий.

— Значит, вы умеете писать? — спросил Лале.

— Думаю, да.

— Тогда напишите мою историю.

— Пожалуй, есть одна вещь, которую вам следует знать обо мне. — (После этих слов он впервые взглянул прямо на меня.) — Хочу озвучить девичью фамилию моей матери. Это Швартфегер.

— А-а, вы немка, — произнес он на удивление оживленным голосом.

— Нет, я новозеландка. Я из Новой Зеландии, там родились пять поколений моей семьи.

— Не важно, мы не выбираем родителей, верно? — (После этих его слов мы обменялись первой улыбкой.) — Вторник, приезжайте во вторник.

— Гм... я работаю с понедельника до пятницы.

— В какое время вы заканчиваете?

— В пять часов.

— Ну, тогда увидимся после пяти.

На обратной дороге я не замечала уличных украшений к Рождеству, в мозгу мешались картины ужаса и любви, жестокости и смелости.

— Как все прошло? — спросили мои близкие, когда я вернулась домой.

— Я только что общалась с живой историей.

Это все, что я ответила. Меня стали допрашивать, но я не могла или не хотела ничего больше говорить. Пока мне необходимо было остаться наедине со своими мыслями, чтобы попытаться интерпретировать услышанное. Я не представляла, как это сделаю, если учесть мои скудные знания о Холокосте и значимость истории этого человека.

Я приехала к нему во вторник после работы, а потом в четверг и днем в воскресенье. Мы сидели за обеденным столом, и опять на столе были плохой кофе и вкусные вафли. Он говорил, я слушала. Лале редко смотрел на меня. Он обращался к столу, к стене, иногда к кому-нибудь из малышей, наклоняясь и почесывая его за ухом. Время от времени одна из собак находила теннисный мяч и приносила ему. Он бросал мяч через плечо, и собаки гонялись и дрались за мяч — всегда выигрывал Тутси, но Бам-Бам не оставлял стараний.

В присутствии Лале я даже не пыталась записывать то, что он говорил. Я хотела было попросить его разрешения записывать на пленку, да так и не отважилась. Когда я несколько раз прерывала его, задавая вопросы, он нервничал, терял нить повествования и уже не мог продолжать рассказ. Но это не имело значения. Сидеть с ним и собаками, слушать по временам бессвязное бормотание пожилого джентльмена — в этом было что-то завораживающее. Или дело было в восхитительном восточноевропейском акценте? Или в обаянии, которое всю жизнь расточал этот хитрец? Или дело было в этой сложной, запутанной истории, которую я начинала осмысливать и значение которой начинало до меня доходить? Имела значение совокупность всех этих вещей, и даже больше того.

Я, бывало, примчусь домой и, не обращая внимания на вопросы и требования мужа и троих детей-подростков, сразу сажусь за компьютер, стараясь вспомнить все, что услышала, — имена, время и место. Оглядываясь назад, я понимаю, насколько комичным было написание мною имен и фамилий и, в особенности, званий офицеров СС, которых упоминал Лале. Я составляла специальную таблицу, в которую заносила число и время, описывала эмоциональное состояние Лале, а также свои эмоции перед встречей с ним и после нее.

На протяжении нескольких недель я посещала его два или три раза в неделю. Он всегда встречал меня у двери вместе с малышами, начиная словами:

— Вы закончили книгу? Вы же знаете, я хочу быть с Гитой.

Обычно я отвечала ему:

— Нет, не закончила, и помните, Лале, я пишу киносценарий, а не книгу.

Проигнорировав мои слова, он держал дверь открытой, потом ждал, пока я не усядусь за стол, после чего исчезал на кухне с малышами, возвращаясь с кофе и вафлями.