Истории надежды - [14]

— Насколько быстро вы можете записывать?

— Не могу ответить на этот вопрос, зависит от того, что именно я записываю.

— Ну, лучше вам писать побыстрее, потому что у меня мало времени.

Первый проблеск паники. Я намеренно не принесла с собой письменные принадлежности, просто хотела послушать историю и обдумать, как буду излагать ее.

Взглянув на часы, я спрашиваю:

— Простите, сколько у вас времени?

— Немного.

— Вам надо быть в каком-то другом месте?

— Да, мне надо быть с моей Г итой.

Я пытаюсь заглянуть в глаза этому хилому 87-летнему старику, только что произнесшему имя своей недавно скончавшейся жены. Он не поднимает головы.

— Мистер Соколов, у меня нет желания вас расстраивать. Если не хотите сейчас беседовать со мной, ничего страшного. Вы угостили меня хорошим кофе, и я наслаждаюсь вашими вафлями.

Но я ему солгала. Это была первая из многих, многих чашек скверного кофе, который сварит для меня Лале.

— Вы не были знакомы с Г итой?

— Нет.

— Хотите взглянуть на ее фотографию?

Я не успеваю ответить, как он вместе со своей компанией вновь поднимается, направляясь к ближайшему шкафу с открытыми полками, на которых помещаются большой телевизор и фотография Гиты и Лале.

Протягивая мне фотографию, он говорит:

— Она была самой красивой девушкой из тех, что я встречал. Я держал ее за руку, глядел в ее испуганные глаза, и я выбивал цифры на ее руке. Вы это знали? Знали, что я был татуировщиком в Освенциме?

Не отрывая глаз от фотографии улыбающейся Г иты (ей лет семьдесят с небольшим), которая сидит рядом с красивым мужчиной, обнимающим ее за плечи, я потрясена, до меня еще не совсем дошли его слова.

Фотография ставится обратно на прежнее место. Я замечаю, что и фото, и телевизор стоят так, чтобы их было хорошо видно из ближайшего кресла с откидной спинкой.

— Раз уж вы пришли сюда, я должен рассказать вам свою историю, да?

— Только если захотите.

Я опускаю взгляд на его охранников, у которых теперь довольно сонный вид.

— Когда-то я был красивым парнем.

Порывшись в бумажнике, он извлекает потрепанную фотографию из паспорта и показывает мне. На меня смотрит красивый улыбающийся двадцатичетырехлетний Людвиг Эйзенберг. Позже он расскажет мне, как после войны изменил фамилию на Соколов, чтобы она звучала «по-русски» и, полагаю, чтобы скрыть, что он еврей. Нет, не просто красивый. Я вижу в нем высокомерие, самоуверенность. Это нагловатый обходительный мужчина, знающий себе цену и знающий, какое место займет в мире.

— Я был маменькин сынок. И всегда это знал, никогда не отрицал.

— И...

— И что?

В течение следующих двух часов я слушала Лале. Это были обрывки историй, воспоминаний, часто произнесенные быстро, взахлеб и почти не имеющие логической связи друг с другом. Он незаметно переходил с английского, по-видимому, на словацкий, иногда на немецкий и время от времени на русский и польский. Малыши не двигались, но постепенно стало понятно, что Лале нервничает, что он устал. Когда он сказал, что был в Освенциме татуировщиком, я перебила его и спросила, что он имеет в виду. Он взглянул на меня как на идиотку. Я не поняла, потому ли это, что я перебила его или просто должна была знать, о чем он говорит.

— Татуировщик. Я был татуировщиком в Освенциме. Выбивал номера, — терпеливо объяснил он. — Я сделал ее номер. Пока выбивал номер, я держал ее за руку и смотрел ей в глаза. — Не было нужды говорить, о ком он рассказывает. — Я понял тогда, в ту самую секунду, что никогда не полюблю другую.

Как и пятнадцать лет назад, впервые услышав эти слова Лале: «никогда не полюблю другую», я и сейчас испытываю ту же дрожь.

Теперь он прижимает к груди фотографию, на которой он с Г итой и которая все это время стояла на столе между нами, словно Гита участвовала в нашем разговоре. Я слышала глухое биение его страждущего сердца. Я чувствовала, как и мое сердце бьется сильнее, сопереживая его горю и боли.

Протянув руку, я осторожно положила ладонь ему на локоть. Рукав его рубашки соскользнул, частично обнажив его собственный номер заключенного. Я уставилась на эти цифры. Он заметил. Я отвела руку, и он закатал рукав и с гордостью вытянул передо мной свою левую руку.

— Тридцать две тысячи четыреста седьмой, — вслух произнес он.

Я долго рассматривала поблекшие сине-зеленые цифры.

— Кто? — прошептала я. — Вы знаете, кто нанес вам номер?

— Конечно знаю. Это был Пепан. Пепан выбил мне номер.

Через некоторое время я спросила Лале, смотрит ли он соревнования по теннису. Я чувствовала, что пора сделать перерыв в разговорах об этом темном, мучительном периоде его жизни. Я хорошо понимала, как разговаривать с людьми об их тяжелых временах и как переключать их с больной темы, разрушая чары, окутывающие и рассказчика, и слушателя. Если уж мне было тяжело слушать его недосказанные истории, то каково было ему их рассказывать?

Да, он любит теннис. И футбол, и баскетбол, и легкую атлетику.

— А как насчет крикета? — спросила я. — Сейчас сезон крикета.

Нет, он не поклонник крикета. Не видит смысла в игре, в которую можно играть до пяти дней подряд и не определить победителя.

В конце концов я поняла, что пора уходить.