Исторические силуэты - [76]
Но стоило ему переехать французскую границу, и сейчас же дало себя знать сердце истинного русского барина, как магнитная стрелка к северу, всегда и несмотря ни на что тяготеющее к Парижу. Первое его письмо из Парижа к жене так и дышит радостью школьника, вырвавшегося из карцера в рекреационную залу. «Я употребил 4 дня на переезд из Страсбурга в Париж… дороги превосходные, хотя и покрытые водой. Прекрасная почта! Распрягают и запрягают в десять минут без предварительного заказа лошадей… я от чистого сердца заключил мир с французами. У себя дома они совсем иные, нежели вне своей страны». Далее следуют восторги перед французской вежливостью. «Крестьяне, нищие, почтальоны говорят вам премилые вещи, совершенно естественно… со времени моего прибытия сюда я не слышал даже намека на грубость» и т. д.
Приезд Ростопчина тотчас был замечен парижанами, которые немедленно начали с увлечением носиться со столь неожиданным гостем. В 1817 г. Ростопчин явился пикантной новинкой парижского сезона, и поднявшаяся около него суета, подстрекаемая всеобщим любопытством, тешила его честолюбивое сердце, проливала целительный бальзам на его душевные раны. Газеты немедленно возгласили приезд Ростопчина. «Более двадцати лиц, — пишет Ростопчин жене, — совершенно мне незнакомых, выразили желание повидать меня… я видел г-жу Свечину, и она назвала мне дюжину лиц, которые умоляли ее залучить меня к ней… я возбудил интерес, подобно морскому чудовищу или слону; удивились, найдя во мне человека простого, добродушного и в достаточной мере оригинального; ко мне относятся с уважением, и я благодарен…». Парижская толпа прозвала Ростопчина кратко: «губернатором», и спешила поглазеть на него всюду, где он появлялся. Он начал посещать театр Варьете, и благодаря этому в кассе театра сразу поднялись сборы. Посыпались приглашения на обеды и вечера. Сегюр утверждает, что Ростопчин, хотя и не остался равнодушным к этой популярности, но не дал себя увлечь шумихой парижской жизни и скоро ограничил выезды самым тесным кругом знакомых, бывая преимущественно в салоне старой графини Водемон. К 11 часам, говорит Сегюр, он ежедневно бывал уже в постели. Сам Ростопчин в письмах к жене тоже изображает свой образ жизни в то время как существование разочарованного мудреца. «Париж, — пишет он, — открывает много удовольствий для молодых людей, для новичков в обществе и для свинообразных представителей человеческого рода. Но я не принадлежу ни к одной из этих категорий. Спектакль не имеет для меня никакой притягательности, я дважды видел Тальма[311], дважды видел Марс[312] и не имею никакой охоты снова смотреть их, хотя и отдаю полную справедливость их таланту, превосходящему все, что я видел до сих пор. Двух балетов было для меня достаточно, чтобы перестать ходить в Оперу. Я часто бываю в Варьете, где Потье и Вруне разыгрывают фарсы, это очень забавно, но нельзя всегда быть расположенным смеяться над фарсами. Я хожу туда, потому что абонирован на ложу с английским, испанским, прусским и нидерландским посланниками. В углу ложи стоит диван, и я часто в течение всего представления занимаюсь на нем разговорами». Наряду с описанием своего благонравия Ростопчин наполняет письма излияниями любви к семье.
У нас есть, однако, сведения о том, что в этих письмах картина жизни Ростопчина в Париже рисуется не с полною точностью. Как раз в 1817 г. в Париже был Вигель и видел там Ростопчина. Вот что он записал об этом в своих воспоминаниях: «Не уважая и не любя французов, известный их враг в 1812 г., Ростопчин жил безопасно между ними, забавлялся их легкомыслием, прислушивался к народным толкам, все замечал, все записывал и со стороны собирал сведения. Наблюдения его и суждения, всегда остроумные, часто справедливые, умножали занимательность его разговора. Жаль только, что совершенно отказавшись от честолюбия, он предавался забавам, неприличным его летам и высокому званию… Совсем не схожий с Ростопчиным другой недовольный — Чичагов — сотовариществовал ему в его увеселениях. Не знаю, могут ли парижане гордиться тем, что знаменитые люди в их стенах как в непристойном месте, почитают себе все дозволенным. Раз получил я, — продолжает Вигель, — от Ростопчина приглашение потешиться с ним забавным зрелищем, приготовленным у одной пожилой маркизы д’Эстенвиль. Это была настоящая маркиза, не выдуманная. Но не только Сен-Жерменское предместье, а все порядочные женщины других состояний давно уже чуждались ее общества. К ней Чичагов взялся представить Каллиархи, а Ростопчин с С. и со мною должен был приехать невзначай, как будто в гости. Особые почести, особые церемонии ожидали там нового Мамамуши, которого хотели возвести на высокое седалище в виде трона. Мне больно было видеть русских вельмож, которые, думая дурачить одного человека, сами немного бы дурачились, и я нашел предлог извиниться, чтобы не участвовать в этой проделке. Каллиархи был у Ростопчина домашним буффоном[313], С. — весьма полезным вестовщиком. Я же, кажется, ни на что не годился. А он оказывал мне много благосклонности, я думаю, от того, что я всегда с жадностью слушал его умные речи. На прощание он подарил мне литографированный портрет свой, весьма схожий, с подписью:
