Исторические силуэты - [67]
Вернувшись в Петербург, Ростопчин скоро начал приобретать в обществе известность колкой остротой своего языка. Молодой человек смотрел уже сверху вниз на окружающую среду и охотно отдавался обличительному настроению. От 1787 г. до нас дошло письмо Ростопчина к Румянцеву, в котором читаем: «Здесь только танцуют. Нет нужды и запирать храм Януса[246], чтобы предаваться удовольствиям. О войне говорят меньше, нежели о новой опере. Ни от кого не слышишь серьезных разговоров. Надо мной смеются, потому что по утрам занимаюсь науками. Честный человек и глупец здесь синонимы. Тысячу раз я слышал, что вы самый любезный человек, самый умный, но никто не обмолвился о ваших чувствах, о вашей душе. Всего более меня сердит, что с такими способностями к наукам и искусствам мы делаем успехи только в костюмах»[247]. Автору этого рассудительного письма было 23 года. С горячностью молодости он стремился к такой деятельности, которая могла бы удовлетворить его честолюбие. Он осаждал Румянцева[248] просьбами принять его в действующую армию. В 1788 г. он в качестве волонтера присутствовал при штурме Очакова[249]. Заветнейшей мечтой его было приблизиться к Суворову[250], гениальность которого пленяла его воображение. Первое знакомство этих людей характерно для обоих. «Сколько рыб в Неве?» — таков был первый вопрос Суворова молодому поручику. Ростопчин, не сморгнув, назвал первую, пришедшую на мысль цифру, и Суворов оценил эту бойкость. После того Ростопчин в течение года нес службу при Суворове. Между тем война с турками подходила к концу. На смену штыков готовились выступить на сцену дипломатические перья. Как раз к этому времени Ростопчин при посредстве Семена Воронцова сближается с Безбородком. Я уже приводил в начале этой работы похвальные отзывы о нем графа Безбородка.
Собираясь на Ясский конгресс, Безбородко взял его туда в числе своих помощников, и Ростопчин участвовал в составлении протоколов Ясских конференций.
В 1792 г. Ростопчин покинул военную службу и был зачислен в камергеры. Здесь его живой и колкий ум, соединенный с счастливой находчивостью в салонной беседе, не мог не обратить на себя внимания Екатерины II. Он оказался как нельзя более подходящим участником тех jeux d’esprit, которыми наполнялись эрмитажные досуги императрицы. Впоследствии озлобленный на Ростопчина Панин говорил в раздражении, что Ростопчин играл при дворе Екатерины роль буффона[251]. Презрительный смысл этой характеристики вряд ли соответствует действительности. Ростопчин в течение всей жизни умел и любил являться душою веселого общества, и нет ничего удивительного в том, что в присутствии императрицы, которая сама блистала образованностью и остроумием, он испытывал в этом отношении особый подъем настроения. У нас есть указания на то, что сам Ростопчин проявлял известную щепетильность в этом случае, и вовсе не желал разыгрывать роль придворного забавника. О своем первом дебюте в салоне императрицы он рассказал своему другу С. Воронцову в таких выражениях: «Со мной произошел случай, который меня сердит. Этой зимой я игрывал с приятелями в пословицы. Пошла молва, что это мне удается. Однажды вечером в Царском Селе хотели чем-нибудь развлечь императрицу. Дело не ладилось. Я стоял в стороне.
На приглашение Зубова принять участие в играх я ответил отказом. Но императрица подозвала меня и очень милостиво попросила меня представить ей несколько фигур. Отказаться было невозможно. Бй понравилось мое представление. Она просила повторить. Тогда я составил пословицу, имевшую большой успех. Императрица много говорила обо мне, постоянно вступала в беседу со мною и вот — я приобрел какую-то значительность, достигнутую ремеслом комедианта. Я сам браню себя за это и боюсь, что вы не одобрите того, что я сделал. Умоляю, скажите, что вы думаете об этом?»[252]. Как далек он был от намерения делать карьеру на салонном остроумии, это явствует с полной определенностью из последующих фактов. Он был назначен одним из дежурных при дворе наследника престола. То было время, когда в кругу людей, приближенных к императрице, считалось признаком политического такта и хорошего тона пренебрегать обязанностями по отношению к опальному цесаревичу. Павел Петрович привык к тому, что заявляемые им желания пропускались мимо ушей или выполнялись медленно и спустя рукава. Иные отваживались и на еще более резкие проявления неуважительности. Проиграть в Гатчине значило тогда наверняка укрепить свои шансы в Петербурге и Царском Селе[253]. И Павел с болезненно обостренной чуткостью ценил те редкие случаи, когда вдруг находился человек, готовый оказать ему услугу с неподдельным усердием. Известно, что именно таков был первоначальный источник фавора Аракчеева[254] при Павле. Аракчеев был послан в Гатчину своим начальником Меллиссино дать наследнику нужные объяснения по заинтересовавшему его техническому вопросу из области артиллерии. Быстрота, точность и усердие, с каким Аракчеев выполнил это поручение, сразу завоевали в его пользу сердце Павла.
Назначенный состоять при дворе цесаревича, Ростопчин отдавал себе ясный отчет в затруднительности своего положения. В письме к Воронцову от 27 июля 1793 г. Ростопчин писал: «Павел осыпает меня нежностями и знаками внимания… и это меня бесконечно смущает. После бесчестья ничего в мире я не боюсь так, как его благорасположения». Дмитриев рассказывает, что это благорасположение Павла Ростопчин вызвал тем, что подарил Павлу вывезенные из Берлина механические модели солдат. Однако сознание опасности павловских милостей не помешало Ростопчину обнаружить горячее рвение к выполнению своих служебных обязанностей при цесаревиче. Этого мало: он пошел дальше Аракчеева, и не только сам со всей строгостью нес службу при цесаревиче, но еще и выступил с необыкновенно резкими обличениями своих товарищей по поводу их служебных манкировок. Дежурство при дворе Павла должны были отправлять поочередно всего 12 человек. Многие из них совсем не являлись к исполнению своих обязанностей. Ростопчин добровольно замещал их не в очередь, возмущаясь низостью их поведения. Наконец, дело дощло до того, что подряд две недели никто не явился сменить его. Тогда Ростопчин написал гофмаршалу письмо с жалобой на товарищей. Это письмо, наполненное резкостями, заканчивалось следующими словами: «А что касается меня, то так как у меня нет ни секретной болезни, чтобы лечиться, ни итальянской певицы на содержании, чтобы проводить с нею время, то я буду с удовольствием продолжать нести за них службу при особе великого князя». То были прозрачные намеки на гр. Шувалова и кн. Барятинского. Барятинский
