Исторические силуэты - [10]

замурованной в неподатливых рамках старинного обычая. Как раз наоборот. Во всех областях жизни шло резкое раздвоение. Обычай утрачивал свое обаяние, общественное поведение было выбито из давнишней колеи. На каждом шагу попадались резкие новшества. Москва кишела иноземцами. Тогда уже существовала Немецкая слобода[3], в которой позднее Петр[4]получал первые впечатления от иноземного уклада жизни. Кроме немцев Москва была переполнена поляками. Польское влияние решительно господствовало, заметно отражаясь на общественных нравах и умственных интересах и самого русского населения. Опытный глаз при первом взгляде на уличную толпу мог определить, какую силу успела забрать иноземная мода. Всюду пестрели костюмы, экипажи, вызывавшие недоумение у старозаветных людей. Заветнейшей мечтой всякого молодого франта было теперь одеться в польский кафтан и сбрить бороду. Напрасно думают, что Петр Великий первый святотатственно приложил бритву к русской бороде. Еще патриарх Иоаким[5]в 70-х годах XVII столетия находил нужным издавать особые запретительные указы против распространения брадобрития. Соблазн новой моды охватывал людей, высоко поставленных в обществе, близких к самому царю. Прежде бояре ездили по Москве или верхом, или в тяжелых колымагах. Теперь можно было встретить на улицах Москвы боярина в польской карете с лакеями в иностранных ливреях на запятках. Ближний боярин, популярный Никита Иванович Романов[6] выезжал на охоту не иначе, как в польском или немецком платье, и всех своих слуг в доме одел в польские ливреи. Даже такой крутой и самовластный человек, как патриарх Никон[7] не решался открыто восстать на этот не нравившийся ему соблазн и прибегнул к наивной стратегической хитрости: выпросил у Романова эти ливреи, как будто на образец для экипировки и своих слуг, да и изрезал их все в куски. Но ни запретительные указы, ни такие своеобразные уловки, как проделка Никона, уже не могли остановить потока иноземных новинок во всем общественном обиходе старой Москвы. Сам царь шел вслед за этим движением. Преобразовалась внутренность самого дворца. Кресла и стулья заменили собою старинные русские скамьи и лавки, кое-где на стенах заблестели зеркала на манер киотов, даже трон царя в 1659 г. переделан был на польский образец и снабжен польской надписью. Иноземное влияние не ограничивалось внешним устройством домашней обстановки столичного общества, оно властно проникало глубже, захватывая круг умственных и эстетических потребностей передовых людей того времени.

В XVII столетии в Московской Руси появляется масса переводных сочинений, преимущественно с польского языка, самого разнообразного содержания: по астрономии, математике, космографии, истории, географии, медицине, и наряду с этим переводятся с того же польского языка различные повести уже не для науки, а просто для занимательного чтения вроде, например, «Утешной повести о купце» или «Истории благоприятной о благородной и прекрасной Мелюзине». Весь этот новый книжный товар находил себе потребителя. Книги покупают и читают. Кое-где в боярских домах появляются значительные по объему библиотеки уже не из одних только божественных и богослужебных книг, а как раз из тех завлекательных новинок передовой литературы, которые открывали перед читателем новый мир светского знания и заманчивых эстетических впечатлений.

В сфере искусства совершался такой же наплыв новых веяний, порожденных иноземным влиянием. Во дворце, в боярских домах стены увешивались картинами «перспективного письма» на светские сюжеты, исторического и бытового содержания и «парсунами с живства», т. е. портретами. В самой церковной живописи, в иконописи художники смело начали применять новую, более жизненную манеру письма, не стесняясь условностями старинных, освященных преданиями образцов, и стены храмов, с которых ранее на молящихся смотрели все темные, однообразные лики угодников, вдруг ожили и заискрились полными правды и человекоподобия изображениями: каждый святой выглядел теперь на этих новых иконах со своей индивидуальной физиономией, со своими характерными чертами.

Так во всех областях жизни — и в домашней обстановке, и в учении, и в литературе, и в искусстве — новости, внушенные западным влиянием, воздействовали все в одном и том же направлении: они расширяли свободу и непринужденность действий человека, разнообразили его интересы, сбрасывали с жизни цепи старинной рутины.

Но в то время, как одна часть общества с жадностью набрасывалась на эти новинки, в других общественных слоях, где еще властно царило обаяние старины, поднимался злобный ропот против измены родному преданию.

Почитатели старины чувствовали, что кругом творится нечто небывалое, что над Русью повеяло новым духом, который оскорблял их привычные понятия и чувства. И в мыслях огорченных стародумов уже шевелился приговор над новым движением: это — зловредное поветрие, это — дьявольское наваждение.

Представьте себе теперь, какая жизнь должна была начаться в Москве с тех пор, как московское общество раскололось на два враждебных лагеря! Тут не до степенной скуки, не до сонного спокойствия. На каждом шагу вспыхивали столкновения, резкие, волнующие споры. Все могло подать повод к таким спорам. Новый костюм, новая книжка, новая икона тотчас поднимали с обеих сторон целую вереницу мятежных вопросов: как жить, во что верить, чего держаться?