Историческая драма русского европеизма - [8]
Первым русским европейцем можно с уверенностью назвать князя Ивана Андреевича Хворостинина (ок. 1580–1625), который в молодости служил кравчим при дворе Лжедмитрия I, где и познакомился с польскими обычаями и верой. Это не помешало ему после непродолжительной ссылки в монастырь при Василии Шуйском мужественно сражаться с поляками в 1612 году и свято чтить память Гермогена. Последнее обстоятельство и склоняет меня, среди всего прочего, к мысли, что Хворостинину удалось взлелеять в себе не бескритичное обожание всего западного (польского, немецкого и т. п.), а то, что составляет одно из важных свойств европейского духа, — чувство чести, “вечного аристократического достоинства <…> всякого человека”[51], который помнит свое культурное “родство”. Однако после вторичного возвышения, на этот раз при дворе Михаила Федоровича, князь снова попадает в опалу за пристрастие к “ляцкой” вере. При обыске у него находят латинские книги и образа. Вскоре после того, по всей вероятности, под влиянием польско-чешской секты социниан, он стал отрицать воскресение усопших, необходимость поста и молитвы, а на Страстной неделе в 1622 году ел мясо и “пил без просыпу”, за что и был вторично сослан в монастырь, но вскоре письменно раскаялся в своей ереси, постригся в монахи и спустя три года умер[52].
Мы располагаем свидетельствами его дальнего родственника, князя С.И.Шаховского, который в составленном им беллетристическом жизнеописании князя обращает внимание на личные качества “еретика”. Две черты его характера особенно знаменательны — это “фарисейскою гордостью надменность” и терпимость по отношению к чужой вере и обычаю. Хворостинин внутренне чувствовал себя выше окружающих, любил поучать других, страдал от духовного и просто физического одиночества — и мысленно искал от него спасения на Западе, а раз даже пытался бежать за границу. В Москве, говаривал он, “все люд глупый, жити не с кем”, московские люди “сеют землю рожью, а живут все ложью”[53]. Все это отдаленно напоминает Чаадаева — родоначальника “русских Гамлетов” XIX века. Оскорбленное достоинство, порождавшее критический взгляд на окружавшую действительность, разочарованность и фрустрация, нежелание жить, “как все”, то есть в соответствии с анахроничными, нивелирующими индивидуальность нормами “домостроевской” морали и в условиях самодержавной субординации (Хворостинин называл царя деспотом русским), признание того, что чужое, западное может быть лучше “отеческого”, — все эти качества и составляют психоидеологический комплекс раннего русского европейца, который с полным основанием можно обозначить знакомым всем нам со школьной скамьи словосочетанием — “лишний человек”[54]. Знакомым по урокам литературы — и не случаен тот факт, что первый русский европеец и первый “лишний человек” стал героем литературного произведения. Литература в России стала интересоваться индивидуальностью сразу же после потрясений времен Смуты, потому что именно тогда личность спустя века вновь заявила о себе. В не столь далеком будущем, когда литература сама станет выражать индивидуальное миросозерцание писателя и поставит перед читающей публикой проблему личности, восхищение Европой — колыбелью гуманизма и индивидуализма Нового времени — перейдет на страницы книг. Европеизм, как, впрочем, и другие межличностные настроения умов, приобретет в России общественно-литературный характер[55].
Генезис и феноменология “лишнего человека” — одна из самых увлекательных проблем общественной и исторической психологии. “Лишние люди” — явление всемирного значения. Если абстрагироваться от разного рода немаловажных нюансов, то можно было бы свести его к проблеме отчуждения личности в эпоху модернизации. Тип “лишнего человека” присутствует в европейской жизни и в литературе, начиная с позднего Возрождения, со времен Гамлета и Дон Кихота[56], когда сознание самодостаточности и самоценности человеческого “я” столкнулось с трагическим ощущением одиночества в обществе, основанном на игре меркантильных и эгоистических интересов[57]. На протяжении четырех столетий, с XVII по XX, русские европейцы вовсе не обязательно оказывались “лишними людьми”, но все “лишние люди” в той или иной мере были европейцами. Они симпатизировали Западу, не находя в себе силы и желания быть “своими” в русском обществе, которое, с одной стороны, не отличалось терпимостью по отношению к ярко выраженной индивидуальности в силу глубоко укоренившихся традиций патриархального коллективизма, а с другой — в отличие от западноевропейских обществ, было почти полностью лишено духа самоорганизации и корпоративности, вследствие чего в русских городах, в отличие от сельских общин, процветал дикий индивидуализм, который выражался в том, что каждый жил только для себя и никто не мог рассчитывать на помощь соседа или “коллеги” по ремеслу[58].
Модернизация в неевропейском мире или в стране, европейский характер которой подвергся искажению и едва не сменился азиатским (к счастью, в России этот печальный процесс никогда не вошел в стадию необратимости), неизбежно означала перестройку общества и государства по западному образцу. Вестернизация совпала по времени с эпохой становления современного индивидуализма, отчуждения личности от общества, секуляризации культуры. В борьбе за независимость от патриархальной и религиозной традиции самосознание личности переживает два мучительных процесса — индивидуализацию и рационализацию, отстаивая тем самым свое право быть суверенным членом сообщества людей и субъектом истории
Чтобы почувствовать, как один стиль эпохи сменяется другим, очень хорошо, например, пойти в картинную галерею и, переходя из зала в зал, наблюдать, как напыщенные парадные портреты, имеющие так мало общего с реальной действительностью, сменяются не менее напыщенными романтическими страстями, затем всё более серенькими, похожими на фотографии, жанровыми реалистическими сценками, а еще позже феерической оргией модернизма с его горящими очами демонов и пророков, сидящих в окружении фиолетовых цветов и огромных, похожих на птеродактилей, стрекоз и бабочек...А можно иначе.
Король, королевы, фаворитка. Именно в виде такого магического треугольника рассматривает всю элитную историю Франции XV–XVIII веков ученый-историк, выпускник Сорбонны Ги Шоссинан-Ногаре. Перед нами проходят чередой королевы – блистательные, сильные и умные (Луиза Савойская, Анна Бретонская или Анна Австрийская), изощренные в интригах (Екатерина и Мария Медичи или Мария Стюарт), а также слабые и безликие (Шарлотта Савойская, Клод Французская или Мария Лещинская). Каждая из них показана автором ярко и неповторимо.
В годы Второй мировой войны нацисты запустили в оккупированной Европе хорошо отлаженную индустрию грабежа. Технологии отъема художественных ценностей, обкатанные на еврейских художниках и коллекционерах Германии и Австрии, были затем использованы в масштабах континента.Однако опустошение европейских музеев и галерей, уничтожение памятников культуры не было заурядным грабежом и вандализмом: эти действия имели важнейший идейный и политический подтекст. Ради подтверждения идеи о мировом превосходстве германской культуры узурпировались сами имена художников: так голландец Рембрандт был объявлен величайшим проявлением подлинно германского духа.
Эта книга — рассказ о двух городах, Лондоне и Париже, о культурах двух стран на примерах из жизни их столиц. Интригующее повествование Конлина погружает нас в историю городов, отраженных друг в друге словно в причудливом зеркале. Автор анализирует шесть составляющих городской жизни начала XIX века: улицу, квартиру, ресторан, кладбище, мир развлечений и мир преступности.Париж и Лондон всегда были любовниками-соперниками, но максимальный накал страстей пришелся на период 1750–1914 гг., когда каждый из них претендовал на звание столицы мира.
Эти заметки родились из размышлений над романом Леонида Леонова «Дорога на океан». Цель всего этого беглого обзора — продемонстрировать, что роман тридцатых годов приобретает глубину и становится интересным событием мысли, если рассматривать его в верной генеалогической перспективе. Роман Леонова «Дорога на Океан» в свете предпринятого исторического экскурса становится крайне интересной и оригинальной вехой в спорах о путях таксономизации человеческого присутствия средствами русского семиозиса. .
Книга современного французского историка философии Алена де Либера посвящена рассмотрению основных черт философско — теологического мышления христианского средневековья. В работе подробно освещаются как содержательные особенности христианской теологии средневековья и схоластического склада мышления, так и социальноисторические аспекты средневекового мышления: роль университетов в средневековой культуре, положение средневековых интеллектуалов, особенности системы образования и т. д.Исходный pdf — http://platonanet.org.ua/load/knigi_po_filosofii/istorija_srednevekovaja/de_libera_alen_srednevekovoe_myshlenie/8-1-0-4047Предание.
В книге исследуются дорожные обычаи и обряды, поверья и обереги, связанные с мифологическими представлениями русских и других народов России, особенности перемещений по дорогам России XVIII – начала XX в. Привлекаются малоизвестные этнографические, фольклорные, исторические, литературно-публицистические и мемуарные источники, которые рассмотрены в историко-бытовом и культурно-антропологическом аспектах.Книга адресована специалистам и студентам гуманитарных факультетов высших учебных заведений и всем, кто интересуется историей повседневности и традиционной культурой народов России.