Истинноверующий. Мысли о природе массовых движений - [42]

105.

«Люди слова» бывают разных типов: священники, писцы, пророки, писатели, художники, профессора, студенты, вообще интеллигенция. Там, где чтение и письмо — трудное искусство, например в Китае, простая грамотность уже дает право на звание «человека слова». Так было и в Древнем Египте, где искусство иероглифов было монополией немногих.

Для «людей слова» всех родов характерна жажда всеобщего признания, которая определяет их отношение к существующему порядку. Наполеон сказал: «Тщеславие сделало Революцию, свобода была только предлогом». По-видимому, внутри каждого интеллигента, будь он человеком творческим или нетворческим, находится некая неизлечимая неуверенность. Даже самые одаренные и плодовитые люди сомневаются в своей ценности и каждый день должны искать новых доказательств. Сказанное Ремюза о Тьере, пожалуй, применимо к (152:) большинству «людей слова». «У него гораздо больше тщеславия, чем честолюбия, и он предпочитает уважение покорности; он предпочитает власти ее видимость. Спрашивайте постоянно у него совета, а потом делайте, как вам угодно. Он обратит больше внимания на ваше почтительное к нему обращение, чем на ваши действия»[142].

В карьере почти каждого, даже щепетильного «человека слова», появляется момент, когда почтительный или примирительный жест со стороны власть имущих может привлечь его на их сторону. В известный период своей жизни многие «люди слова» готовы стать оппортунистами и придворными. Сам Иисус не стал бы, может быть, проповедовать свое учение, если бы фарисеи приняли Его к себе, назвали бы Его Учителем и слушали Его с почтением. Если бы Лютера в подходящий момент сделали епископом, очень возможно, что это охладило бы пыл и Лютера, и всей Реформации. Молодого Карла Маркса, наверно, можно было привлечь на сторону Пруссии, если бы ему дали титул и ответственный пост в правительстве; то же — и Лассаля, если бы он получил титул и придворный мундир. Но, с другой стороны, как только «человек слова» определит свою философию и свою программу, он начинает их отстаивать тверже, а сам становится менее восприимчив к лести и заманиванию.

Как бы настойчиво ни выдавал себя протестующий «человек слова» за защитника угнетенных и оскорбленных, на самом деле он движим мотивами личного характера (за очень немногими исключениями). Его сострадание к другим исходит из его личной ненависти ко власть имущим[143]. «Только немногие, исключительно редкие люди питают к человечеству тот вид любви, который делает их не способными терпеть общую массу зла и страданий, не обращая никакого внимания на последствия их личной жизни»[144]. Это подтверждает со страстной убежденностью, Торо: «Я убежден, что то, что так удручает реформиста — (153:) совсем не его сострадание к собратьям, а его личная боль — даже если он самый святой из всех святых; и будь это исправлено, он бросит своих великодушных братьев без малейшего сожаления»[145]. Как только «человек слова» получает признание со стороны власть имущих, он обычно находит высокопарные доводы для того, чтобы стать на сторону сильных против слабых. Лютер, вначале бросивший вызов господствующей церкви и сочувственно говоривший о «бедном, простом, не знатном народе»[146], позже, когда объединился с германскими князьками, провозгласил: «Бог предпочел бы существование правительства, даже самого дурного, чем позволить толпе буйствовать, как бы она ни была при этом права»[147]. Бёрк, которому покровительствовали лорды и знать, говорил о «свинской черни» и рекомендовал бедным «терпение, труд, бережливость и религию»[148]. Избалованные славой и лестью «люди слова» в большевистской России, как раньше в нацистской Германии, не чувствуют потребности стать на сторону преследуемых и терроризованных против безжалостных вождей и их секретной полиции.

106.

Когда основы власти разрушены, но она продолжает существовать, это значит, что общество не имеет образованного слоя или между властью и «людьми слова» установился тесный союз. Там, где все ученые — священнослужители, церковь неприступна; а там, где ученые — служащие или где образование дает человеку высокое положение в обществе, — существующий порядок обычно свободен от широкой критики и протеста.

Католическая церковь в X веке при папе Иоанне XII пережила самые тяжелые времена: тогда она была гораздо больше отравлена коррупцией и более неуспешной, чем во времена Реформации. Но в X веке все ученые люди были священнослужителями, тогда как в XV веке (154:) в результате изобретения печатной машины и бумаги образование перестало быть монополией церкви. Авангард Реформации составили светские гуманисты. Ученые же, связанные с церковью, или ученые, пользовавшиеся покровительством пап, как, например, в Испании, «в основном относились терпимо к существовавшему порядку, в том числе и к злоупотреблениям церкви, и в общем им было безразлично, как долго подлое стадо будет пребывать в темном суеверии, соответствующем положению этого стада»[149].

Устойчивость Китайской империи, как и Древнего Египта, объясняется тесным союзом между правящей бюрократией и учеными. Любопытно, что Тайпинское восстание — единственное серьезное массовое движение в Китае во времена империи — было поднято молодым ученым, несколько раз провалившимся на государственном экзамене на высшее звание мандарина