Истина стоит жизни - [21]

С террасы, где происходила беседа, открывался вид на просторно застроенный поселок, утопающий в зелени садов. К каждому дому примыкал обширный, обнесенный сплошной оградой двор, а внутри дворов виднелись хозяйственные постройки, хижины рабов. Это были по сути дела небольшие «тембе», где хозяин-араб являлся как бы вождем своего «племени».

— У нас есть люди, обученные всяким ремеслам, — ткачи, портные, кузнецы, столяры, медники… Они могут даже чинить огнестрельное оружие — вам не требуется?

Снай бин Амир хитро прищурился и улыбнулся в реденькую бороду: он тоже присутствовал при вступлении каравана в Казе и наблюдал сцену стрельбы… Два прислужника внесли на террасу огромное блюдо бананов и медный поднос, на котором стоял большой деревянный кувшин и серебряные бокалы с замысловатой чеканкой. Бананов и тамариндового сока в Уньянъембе в это время года не было — шейх добыл их для гостей далеко на северо-западе, послав своих людей за несколько дневных переходов.

— Вот это, — Снай бин Амир взял в руку бокал, — тоже сделано одним из моих рабов.

Бертон переглянулся со Спиком. Последний не принимал активного участия в разговоре, так как еще очень плохо говорил по-арабски, а только слушал, впрочем не всегда улавливая смысл.

— Я знаю, что англичане против рабства, — заметил их внимательный собеседник. — Но заниматься коммерцией в Африке, оставаясь непричастным к работорговле, при всем желании невозможно: некоторые племена просто не продают слоновую кость иначе как в обмен на рабов. А, кроме того, рабство в здешних местах не таково, как на заморских плантациях европейцев. Многие африканцы имеют рабов — таких же негров, как они сами. Здесь нет другого способа заставить человека работать в своем хозяйстве, кроме как взяв его в рабство. У вас в Европе бедняки понимают, что для того чтобы жить, им надо на кого-то работать, но в Африке никто не станет трудиться за другого человека, если его к этому не принудят. Каждый туземец сам может оказаться рабом. Ваньямвези, например, продают своих соплеменников в наказание за преступления, но есть и другие пути в рабство. Постигнет страну засуха, и многие родители продают своих детей за несколько корзин зерна: по их убеждению, это лучше, чем вместе с детьми умереть с голоду. Проиграет племя войну — победители заберут себе всех сильных мужчин, красивых женщин и здоровых детей. Рабы будут работать на их полях. но они будут жить вместе с ними в таких же хижинах, есть ту же пищу и даже принимать участие в общих развлечениях.

Бертон снисходительно улыбнулся.

— Люди всегда находят оправдание тому, к чему они привыкли и без чего не мыслят свое существование… Впрочем, я не могу с вами спорить — вам лучше знать. Нам и самим пришлось воспользоваться услугами рабов. Но в обращении мы не делали никакой разницы между ними и свободными людьми.

Шейх Амир согласно кивнул. Что правда, то правда; только каково-то ваше обращение со свободными людьми иного, чем у вас, цвета кожи! Шейх вспомнил, что рассказывал ему Бертон о своих носильщиках ваньямвези. На другой же день после прибытия в Казе носильщики пришли за расчетом: идти дальше Уньянъембе они отказывались. Получив условленную плату в тканях и меди, они повернулись и ушли, не сказав ни слова привета, даже не кивнув на прощанье. Бертон приписал это их дикарству, однако шейх Амир знал, что эти «дикари» умеют не только быть приветливыми от души, но и блюсти определенный этикет. Получая от своих многочисленных агентов подробную информацию обо всем, что говорят в народе, шейх впоследствии выяснил истинную причину холодности ваньямвези: они были в большой обиде на своих нанимателей.

Дело было вовсе не в том, что вазунгу ни разу никому не дали попробовать ни румяных пирожков из белого теста, начиненных рубленым мясом, ни ароматных горячих напитков, что готовили повара гоанцы на походных печурках, — пусть бы давали вдоволь привычной каши из грубого проса да почаще разрешали забить козу или телка, и то хорошо; но почему они велели своим прихлебателям гнать африканцев, когда те приходили посмотреть на их диковинную еду? Жалко им было запаха? Почему за все четыре с лишним месяца пути вазунгу не сказали никому из носильщиков не единого доброго слова, никого из них не назвали по имени? Почему не приходили на привалах посмотреть на пляски ваньямвези, почему не подсаживались к их костру послушать песни, почему, даже когда носильщики пели про их же собственный караван, они не обмолвились ни одним, хотя бы даже неодобрительным замечанием? А ведь песня была неплохая:

Музунгу мбая[12] идет от берега моря,

Давай, нажимай!..

Мы все пойдем за музунгу мбая,

Давай, нажимай!..

Пока он будет давать нам пищу,

Давай, нажимай!..

Мы перейдем через реки и горы,

Давай, нажимай!..

С караваном этого большого мундева[13].

Давай, нажимай!..

И еще было много в ней правильных слов, и напев был очень красивый. Они называли бвану Бертона «злым музунгу» не затем, чтобы его обидеть, а с тайным умыслом: может быть, он хоть на эту маленькую дерзость обратит свое высокое внимание, может, скажет им какое-нибудь слово на их простом языке, может быть, хоть выругает их, и тогда они объяснят ему, что это шутки ради они называют его «мбая», потому что у него всегда такой сердитый и озабоченный вид… Но нет, ничего не сказал им музунгу мбая, ничего не услышали они от белых людей за всю дорогу, кроме резких команд: «бери груз!», «пошел!», «быстрей!». Так они и расстались, не обменявшись ни единым добрым словом. Считали их вазунгу вообще людьми? Или они были для них все равно что вьючные ослы?..