Истина стоит жизни - [23]

— Да-да, я слышал: ты рос во Франции… Мне с детства страшно хотелось в дикие страны. Мать понимала меня лучше, чем отец. А может, она была просто более снисходительна, как все матери… Она была очень добра ко мне…

— Моя матушка тоже не больно смыслила в воспитании, — вставил Бертон, — Она водила нас — нас было трое, два брата и сестра — смотреть витрины на главной улице Тура. Бывало, подведет к витрине кондитерского магазина, наглядимся мы на всякие торты, бисквиты и шоколадные замки, а потом она нам объявляет: «Ничего этого не просите, надо сдерживать свои страсти». Однажды мы после такого осмотра на глазах у маменьки разбили витрину и стали пожирать все, что попадало под руку. Был дикий скандал.

Спик простодушно смеялся. Но Бертон уже пожалел, что рассказал об этом случае: из него Спик мог легко заключить, что их семья жила бедно, а бедность не прибавляет чести офицеру британских войск… Однако Спик продолжал держаться нити своего рассказа.

— Вот мать-то и устроила меня в Индийскую армию — через герцога Веллингтонского, своего дядю. Мне было тогда семнадцать лет…

«У них герцоги в роду, скажите пожалуйста!» — подумал Бертон. Но эта ревнивая мысль промелькнула и унеслась, а в голове продолжали бродить разбуженные воспоминания.

— В детстве я много дрался, — Бертон мечтательно сощурился. — Дрался я беспощадно. Помню раз, когда мы уже переехали в Англию, я сцепился с одним мальчишкой, который обозвал меня лгуном. Я повалил его на спину, сел ему на грудь, схватил за уши и стал бить головой об пол… Впрочем, дрался я не только в детстве. В Оксфорде я был одним из самых заядлых боксеров… У меня было много врагов, но задирать меня боялись…

— А меня везде любили. В полку у меня все были друзьями. Даже солдаты-индусы привязались ко мне — представляешь, когда я уходил из полка, некоторые даже плакали…

— Эти индусы, как бабы, у них глаза на мокром месте.

«Ему уже не нравится, что меня все любят; его-то не особенно!»— подумал Спик. Однако настроение было мирным. Тихо журчал ручей, бесшумно царила в неподвижном воздухе синеватая стрекоза длиной больше указательного пальца…

— А ты знаешь, Джек, — продолжал Бертон, который понял свою бестактность и желал ее замять, — в детстве я был совершенно рыж — невероятно, правда? Мой дед хотел даже сделать меня своим наследником, как исключительное явление в бертоновском роду…

Этот дед был единственным богатым человеком из всей родни. Его наследство не досталось Ричарду, который, почернев, перестал в глазах деда представлять собой исключительное явление. Поделенное между несколькими сыновьями, наследство мало повлияло на имущественное состояние майора Бертона, отца Ричарда… Дальнейшие размышления об этом могли только испортить настроение, поэтому Бертон опять переключился на новую тему:

— А еще я был ужасный лгунишка, как, впрочем, все дети с большим воображением. Мысль о том, что лгать бесчестно, была мне смешна. Когда меня о чем-нибудь спрашивали и требовали правдивого ответа, я считал это наглостью и оскорблением. Я не мог понять, какое моральное преступление заключено во лжи, если, конечно, она не влечет за собой никакого вреда для других лиц…

«А теперь как?» — хотелось спросить Спику, но он удержался. Сегодня был такой хороший день…

— В Туре мы, дети из английской колонии, наводили ужас на весь город. Особенно нас ненавидели богомольные старухи. Мы их дразнили, а они кричали нам, что мы кончим на гильотине… — Бертон умолк на минуту, прищурился, стараясь уловить игру света на холмах, поднимавшихся вдали за домом шейха Амира, и затем продолжал: — Кстати о гильотине. Учитель повел нас однажды посмотреть, как она действует. Казнили бедную женщину, которая отравила свою семью. Старый болван взял с нас обещание, что в момент падения ножа мы все отвернемся. В действительности случилось, разумеется, как раз наоборот: мы изо всех сил вытягивали шеи… После этого вся школа целую неделю играла в гильотину.

Обо всем этом Бертон рассказывал с усмешкой и как бы между прочим, как будто речь шла о самых невинных вещах. Еще в колледже он слыл циником и нигилистом. В душе он едва ли действительно был таким. Но, презирая окружавшую его буржуазную среду с ее лицемерием и ханжеством, он находил высшее удовольствие в том, чтобы бросать вызов «их» мнениям и «их» морали.

Спик уже свыкся с манерами своего компаньона, однако на этот раз его покоробило. Неужели и в собственном детстве, самой невинной и светлой поре, для Бертона не было ничего святого? Ничего более созвучного этому мирному дню, этому журчанию ручья, этому стрекоту кузнечиков в молодой траве, этой синеве безоблачного неба?.. И вместе с тем было какое то неотразимое обаяние в способности Бертона играть понятиями по своему капризу, нисколько не считаясь с тем, что значат они для других людей, в его умении выражать свою мысль с холодным и блистательным эффектом. Спик знал, что этого умения ему никогда не достичь. Осуждая нигилизм Бертона, Спик сознавал свою патриархальную отсталость и держался за нее.

Прекраснодушие исчезло… Захотелось сказать Бертону что-нибудь неприятное.