Испытательный пробег - [172]

— Вот! Когда у волнения точный адрес, есть с кого спрашивать, — почти кричит он, — а когда ежегодно восемь миллионов тонн бензина сжигается из-за того только, что дизель никак не могут на грузовик поставить, так для чего мы с тобой сидим, отраслевой, автомобильной наукой занимаемся? Плохо, значит, занимаемся! В набат надо бить и в рельсу стучать!

В подтверждение того, что мы лодыри и недальновидные, равнодушные спецы, он начинает о заводской реконструкции, когда для увеличения выпуска — да, хороших, да, экономичных — грузовиков требуют увеличить численность работающих аж на двадцать пять тысяч!

— Это и так в Москве народу сколько! Разгружать ее пора, вон уж за Кольцевую дорогу вышли, а тут на тебе еще! Считай, жены, дети, бабушки понаедут, сестры, братья несовершеннолетние, школы дополнительные строй, поликлиники, я уж о жилищном строительстве и не заикаюсь, пока в общежитиях с детьми, в комнатах, где-то изысканных, будут перебиваться, вот и скинь с того экономического эффекта, который обещают, все эти горечи.

— Кто виноват?

— Тебе имя назвать?

— Желательно.

— Метод не тот. Сам подход к решению не годится. Техническое решение не завязывается с социальным, они как два луча сами по себе идут параллельно, не пересекаясь, а почему? Скажу! Мы богатства, которым цены нет, транжирим, достигая скромного эффекта. Это просто. Это и я умею. А вот давай-ка на тех же площадях, с тем же числом работающих увеличь производство, вот это грамотный подход к решению задачи, достойной времени НТР. Мне интересно. Я озадачен. Я при деле. Я горжусь, что я инженер. Интенсификация производства — иного пути нет.

О чем он написал, мой начальник, я не знаю. Но могу не волноваться: он покажет очередную статью и подарит с нежной надписью, предварительно прочитав ее вслух, чтоб я мог оценить. Он будет читать, следить за моей реакцией — нравится мне или нет. А потом мы начнем спорить и вернемся к своему времени, в которое живем, будем говорить о научно-технической революции, о движении науки по экспоненциальным законам и о том, что объем знаний удваивается в течение каждых неполных десяти лет. Мы вспомним, что каждые двадцать секунд в мире делается научное открытие или изобретение. Это можно представить, если задуматься: мир большой. Но то, что в нашем большом мире работает два миллиона ученых, а это 90 процентов всех деятелей науки, когда-либо известных истории, у меня не укладывается. Это значит, Пифагор, Спиноза, Сенека, Дедал, Герон Александрийский, Ломоносов, Менделеев, Резерфорд, все вместе — только десять процентов, если как-то суммировать, а остальные девяносто — ученые наших дней, специалисты по ядерной энергетике, филологии, автоматизации, кибернетическому управлению, географии, химии, биологии, электротехнике… Такой счет. Уже поэтому, одними только цифрами, время учит скромности. И мужеству, когда вступаешь на дорогу, где нет движения назад и в сторону и скорость задана. Я должен! Я смогу! Но можно ли стремиться только вперед без оглядки, без плана, сломя голову? Время требует мудрой осмотрительности. «Спешите жить! Спешите, спешите!..» Но зарубите себе, запомните, время учит мужеству, время учит скромности, время учит мудрости.

11

Раз в неделю, обычно по выходным дням, на Мясницкой, в большом сером доме, облицованном изразцами и лепниной, украшенной пикантными извивами в стиле модерн, в просторной квартире профессора Шергина собирались гости.

Гости пили чай с бутербродами, играли в преферанс по копеечке и до трех беседовали на разные технические темы и слушали Рахманинова в исполнении одного музыканта-любителя, служившего инженером в Мосэнерго. Все это в шутку называлось политехническим салоном или малым инженерным Совнаркомом. В шутку, поскольку большие там собирались спецы.

Жена профессора Елизавета Кирилловна Шергина любила гостей, и это казалось совершенно понятным: профессор был много ее старше и, хотя шил себе костюмы у знаменитого Шнейдера, зимой в вязаном костюме ходил с коньками под мышкой на Чистые пруды, вернуть молодость не мог. Увы, этого никому не дано.

По слухам, Елизавета Кирилловна мужа не любила, вышла по расчету, но такая жизнь его вполне устраивала: честолюбивому профессору нужна красивая женщина в доме как подтверждение достигнутых жизненных успехов, показатель некоего уровня. Как мебель времен Александра Первого, как павловская люстра в гостиной и молодой барбизонец над камином, огонь в котором зажигали, когда приходили гости.

Говорили, в юности Лизонька безумно любила инженера Мансурова, красавца и кутилу, большой был шармер и чаровник. Авиатор, шофер. Очень хорош собой! Там дело дошло до больших страстей: к цыганам ездили на тройках и к лешему на кулички, только, бывало, поманит Мансуров пальчиком. Известный был губитель женских репутаций. Рассказывали, будто бы, когда Мансуров уехал за границу, бедняжка Елизавета Кирилловна вешаться собралась (в молодости подобные вещи остро воспринимаются), и Дмитрий Дмитриевич Бондарев, тогда Митя, но уже вице-директор Руссо-Балта и директор АМО, вынимал ее из петли. Она на груди у него рыдала в отчаянии. Кто-то видел. На вокзале, что ли. В семнадцатом году.