Испытательный пробег - [173]

Так ли все было на самом деле, нет ли, но Елизавета Кирилловна несла в себе тайну. Мужчины находили ее загадочной, женщины — сделанной: и ходит-де она по дому, как на сцене, и говорит «сделанным» голосом, и движения у нее все заученные. Наверное, ей завидовали, но при этом и друзья и недоброжелатели признавали, что у нее есть редчайший для женщины дар — Елизавета Кирилловна умела слушать.

Все это, конечно, не совсем достоверно, но уж что точно, так это точно, знающие люди настаивали, что вся ее затея с политехническим салоном жалкая тень и плагиат действительно шикарного салона, который держала в свое время некая Цецилия Михайловна Кошелева, дама-инженер, кончившая курс в Базеле. У нее собирались профессора Высшего технического училища, металлурги с «Гужона», электротехники с «Динамо», бывал там энтузиаст естественных знаний, популяризатор и патриот Климент Аркадьевич Тимирязев, поэт Андрей Белый читал там свои стихи. Ходили слухи, что в годы гражданской войны Цецилия Михайловна служила в броневых частях у барона Врангеля, имела чин штабс-капитана и золотое оружие «За храбрость», и вроде бы именно с нее граф Алексей Николаевич Толстой — а вообще-то он никакой не граф, а если и граф, то под большим сомнением — писал образ авантюристки Зои Монроз, подруги и сподвижницы безумного инженера Гарина. Вот у нее был салон, так это салон. Но ведь и то понять надо, другие времена, господа.

За Шергина, она сама говорила, Елизавета Кирилловна вышла в безысходном положении, одна-одинешенька, без средств к существованию, приспособиться к новой жизни не смогла, не в состоянии заняться общественно полезным трудом. Просто женщина, красивая женщина, кто осудит. А у Шергина как раз умерла мама, и он был остро одинок. «Я остро одинок», — сказал он, входя к ней в комнату. Протянул из-за спины букет смятых роз и снял мягкую фетровую шляпу с широкой лентой.

По Мясницкой гремел двадцатый век. Скрежетали трамваи, скатываясь на Лубянскую площадь, ревели клаксоны автомобилей. По ночам Елизавета Кирилловна просыпалась, когда к почтамту подкатывала, тарахтя и задыхаясь от горячего своего неистовства, служебная мотоциклетка, на которой развозили по Москве телеграммы-«молнии». Как изменилась жизнь! На Арбате в кинотеатре «Арс» шла американская кинокартина самого последнего выпуска «В тени небоскреба». В «Совкино» на Тверской показывали «Катьку — бумажный ранет» и «Индийскую гробницу». В «Правде» из номера в номер на последней странице печатали, что объявления для ищущих труда стоят по 50 копеек строка, и у Столешникова, в Рахмановском переулке, на бирже труда, рядом с гостиницей «Ампир», стояли в унылых очередях за пособиями безработные, которым не было ни числа, ни счета. Усталые лица. Выцветшие глаза.

Елизавета Кирилловна не любила город. Городская жизнь утомляла ее, нервировала по пустякам. Она предпочитала жить на даче в Пушкине по Ярославской дороге. Супруг-профессор, занятый своими лекциями и монографиями, за город выезжал редко и, когда ему необходимо было появиться на людях с женой, звонил по телефону, предупреждая заранее. Отношения супругов Шергиных предполагали, что каждый имеет право на свою собственную жизнь, мелочная опека никому не нужна. Все это было притчей во языцех.

В тот день, о котором пойдет речь, Елизавета Кирилловна ждала гостей.

— Диапазон ваших знакомств, право, приводит меня в смятение, — сказал муж. — О чем вы будете с ними беседовать?

— О тайнах мироздания, — ответила Елизавета Кирилловна довольно резко и повесила трубку.

За окном, за белыми березками по снежной укатанной дороге катил черный «протос», и усатый шофер, притормаживая, высматривал, куда сворачивать.

— Они едут! — воскликнула Елизавета Кирилловна, и только что пришедший со станции Дмитрий Дмитриевич Бондарев шагнул к окну, отдернул занавеску.

— Быстро, однако.

— Смотри, машина та же самая и Кузяев за рулем! Петр Платонович!

Елизавета Кирилловна вышла на крыльцо, стояла, высокая, пластичная, как цапля, на ней была беличья шубка и алый шарф, как у танцовщицы Айседоры Дункан. Сияло мартовское солнце. Слепила снежная даль. Из соседней дачи вылезли любопытные поглазеть, кто приехал.

— Добрый день, Петр Платонович. Я вас помню. А вы меня?

— Как можно… Елизавета Кирилловна, — Кузяев зашмыгал носом, — как можно… Годы для вас — ничего. Цветете.

— Здравствуйте, товарищ Лихачев.

— Здравия желаем!

В прихожей, вешая пальто, новый директор АМО локтем ткнул Кузяева: «А предмет ничего…» — и, смущенно потирая руки, сутулясь, прошел в большую светлую комнату, обставленную легкой дачной мебелью.

— Здравствуйте, Дмитрий Дмитриевич.

— Добрый день.

До этого Лихачев видел Бондарева только один раз на совещании в ВСНХ, и то издали. Тогда Бондарев показался ему строгим, на все пуговицы застегнутым, совершенно недоступным. На нем был темный галстук, запомнились строгие глаза и строгая седая бородка клинышком. В Пушкине Бондарев выглядел совсем иначе. По-домашнему. И перемена была неясной. Вроде бы все то же самое: тот же костюм, тот же галстук, только брюки вправлены в черные деревенские валенки и узел галстука чуть опущен, так что видно запонку на вороте, и это как-то сразу — валенки, запонка — все меняло, доступность какая-то возникала, простота в суровом инженере.